Поэты пражского «Скита»
вернуться

Малевич Олег Михайлович
Шрифт:
7
Бедствие
Мы подымали тяжкий флаг На гнущейся от ветра мачте. Туманный странник, бос и наг, Шел к нам и говорил — «Не плачьте!»… Гремело море на пиру, Вздымая вспененные кубки, И рвало цепи на ветру. Топя спасательные шлюпки. ……………………………… Колумб, ты видишь — я умру… …………………………… О, сердце алчущих морей! Ты дышишь, тверд и неподвижен, Над горстью смуглых янтарей. Ты дышишь — и сквозь ветра вой Шевелишь прядь волос дыханьем, Звучишь, как семь ветров в органе, И пахнешь небом и травой… …………………………… Ты подымаешь кубок свой… ………………………………… И был за нас последний тост У берегов безвестной суши. Но странник, выросший до звезд, Взял наши трепетные души. И вот над жизнью и тоской, Над жаждой вымысла о чуде, Поднял прозрачною рукой Он наши головы на блюде. И мы увидели — вдали Тел наших бренные личины Выносят волны из пучины На берег радужной земли… — Сияй, сияй звезда предтеч! Клонись над черными волнами! Какое счастье — вместе с вами Земное сердце не сберечь! 1930 «Воля России». 1931. № 7

ЮБИЛЕЙ РЕСПУБЛИКИ

Сегодня на улицах свято. Голуби клевали прямо из руки. Сегодня на могилу Неизвестного Солдата Известные люди несли венки. Кроткий полицейский в перчатках и шлеме Играл на перекрестке благородную роль. На углах с часов улыбалось Время, Как в парламенте улыбается король. — А день был ясный, день был жаркий. Текла, как из сердца, кровь знамен. Сегодня даже в Луна-парке Негр из оркестра был влюблен… Он пел и плакал на эстраде, Черную розу ловя в бокал, — Счастье! Счастье… — — А счастье сзади Уже гремело прибоем у скал. …Вечер был дальний, сквозной и гулкий. На пробковом поясе зорь и роз Любовь выплывала в переулки, Меняясь — до и после слез. И всем казалось, что просто даром, Без лент и венков над головой, Стоял на посту у ворот казармы Солдат с ружьем — и еще живой. 1929–1931

ДОЖДЬ НА ФРИДРИХСШТРАССЕ

Уж краток день. И за окном — прохлада. Студеный меч пронзает сердце мне. Был долог миг, пока я в вечность падал, Летя ко тьме с тобою наравне… …А в городе я выходил из дому, Брал кепи, светр [76] и черный, ломкий плащ И кланялся — мне было так знакомо Все: вечер, дождь и нудный, детский плач. Блестел асфальт на мокром Фридрихсштрассе. И кузов лоснился. Я ночь держал в руке. Алмаз дождя чертил стекло у кассы, Прожектор гас — и луч шипел в реке. Я выходил и речь держал к пространству На кафедрах пустынных площадей. Ты из морей вела свой звездный транспорт, Подняв соски серебряных грудей. И SOS приняв на телеграфе, В наушниках — в пространствах был мороз — Ты, не доплыв, сошла на пристань И шла в тени сквозь душный воздух роз. По белым плитам ломкий стук сандалий Проворно крался за тобой как вор. Ты шла сквозь память. И над черной далью. Зазеленев, качнулся семафор… 1930 «Воля России». 1932. № 4–6

76

Свитер (чешск.).

НОЧНОЙ ПРИЛИВ

Голубые шары [77] , просветленно светясь, Изливали больничную нежность трамваям И за окнами пели: — о принц, о мой князь!.. Как сердца, от высокой любви истлевая… Но огромная ночь подходила горой, Возложив небеса на покатые плечи, И стояла над миром, как древний герой, И тушила дрожащие скрипки, как свечи. …Истлевали сердца фосфорично светясь. Подымались со дна студенистые звезды. Дикий сумрак морей над крылом твоим, страсть. Колебал отягченный и траурный воздух. И поломанный веер встопорщенных крыл Волоча за собой и хромая от злости, По песку вдоль шумящих морей проходил Бледный призрак в студеном декабрьском норд-осте. Наступает зима на полуночный край. И, чернея в снегах, ты разбит и низринут. И опять ослепляющий огненный рай, Повернувшись, плывет ювелирной витриной. Замерзает над пальмами сальный отель. Заметает проспект черный ветер Кавказа. Жарко дышит, меха раздувая, метель Над прозрачною тенью закрытого глаза. Прогоняя зевотой полночную дрожь, В автоматах, над пивом, над скукой и тленьем, Ты украдкой шершавую руку кладешь На горячий и матовый бархат коленей. И гранеными кружками стукая враз, По столам проливая тяжелое пиво. Все глядят сотней пар обезумевших глаз На внезапно возникнувший грохот прилива… Раскрываются недра под черным крылом, Тухнут скрипки оркестра и сыпятся стены. И сквозь окна и двери шагнув напролом, Ночь выходит на сцену из бури и пены… — А в воронках смерчей опускаясь, горя, Корабли отпускают надежду на волю. С ней ты двинулась, ночь. И грохочут моря, Обдавая чугунными брызгами полюс… 1930 «Воля России». 1932. № 4–6

77

Трамвайные остановки в Праге обозначены голубыми светящими шарами. — В. Л.

ГОСТИНИЦА ПРИВИДЕНИЙ

Недвижное пламя пустынной зари Стояло в осеннем и диком проспекте. И, кажется, нас утешало: — умри, Усни, улыбнись — жить не стоит, и негде… В осеннем проспекте отчаливал мир. Вертелись волчком турникеты гостиниц, Где с желтого воска полов, как вампир. Мертвый воздух вдруг когти протянет и кинется… Мне душно… Мне душно!.. — А вы тоже так Томились и бились на черной планете? И вы задыхались от ветра атак? И вы? — Но вы вечны, вы — воздух столетья… Какою свистящей и горькой стрелой, От края до края — все сердце навылет — И вы пронзены на подушке ночной. Трепещете жизнью и смертью — не вы ли? — За окнами сад под дождем трепетал. Летели сквозь ночь голубые экспрессы. Плыл танго хрустальный и медленный вал Над сном, над курортом, над сердцем и лесом. На станции в дебрях кассир, как скворец Клевал из окошка: — «Откуда? Из Рима?»… — Шел дождь привидений. Надеждам — конец. Но вера, но жизнь — это неистребимо. Томитесь, рыдайте, — но разве не вы Восходите к небу над каждым столетьем. Смотрите — над вами, вокруг головы, Колеблется воздух в мерцающем свете… Века — но все то же! Века — и опять. Ступая все выше, мы — вместе, мы — вместе, Тяжелый багаж вероломства и мести Привыкнув по станциям — забывать… Приезжий, смотри же, ты — тонешь, ты — в море. Гостиница светится смертной тоской. И только любовь в погребальном уборе Глядит из-за стекол — и машет рукой… 1931 «Воля России». 1932. № 4

ВЫШЕ НЕБОСКРЕБОВ

Как жаль, что в Европе нет небоскребов. Чтобы моя душа Могла развеваться, как флаг созидания. На самой верхней балке конструкции, Приветствуя поступь надзвездных судеб, Идущих облачно над тобой. Ты бы закрыла пустые впадины Окон, ослепших от копоти и мелочности, — Легкими складками торжества. Ведь ты, как Адам на рассвете рая, Должна назвать миллионы вещей, Чтоб они жили в прозрачной вечности, Светясь твоим разреженным светом, Так, чтоб лебедки портов и построек, Распевая в дыму лебединые песни. Отлетали бы стаями — в бессмертье. И только ты, оставаясь на пристани, Будешь подымать фонарь отплытия Своей желтеющей, человеческой рукой… «Скит». I. 1933

ЗВЕЗДА АТЛАНТИДЫ

В ночь после смерти дымился в свечах Эдиссон. Звезды летели над яблочным садом в Тамбове. Над горизонтом широкий полуночный сон Шел наклоняясь, как ангел, сраженный любовью. Ангел мой! Ты ли вдруг в поезд, мерцая, входил На остановке в последнем рабочем квартале. В радио пел. И в кино с полотна говорил. В аэроплане летел — и крылья на солнце пылали… О, пропылай надо мной еще тысячу пышных веков! Веет бессмертьем торжественный веер заката. Видишь, как жизнь отягчает твой бедный улов, О, рыболов мой! Ужель и за это — расплата? Чем ты заплатишь, откуда возьмешь свой обол? — В сети антенн бьет прибой вневременного гуда. Вихри хрипят. А в конторах, подпрыгнув на стол, Бегут, рассыпаясь, сухие персты Ундервуда. Эти ль персты, разыграв — как концерт — бюллетень, Вдруг запоют, зарыдают, что жизнь все короче, В горло, как в скрипку, вонзясь за утраченный день Перед лицом неожиданно глянувшей ночи. Может быть, ночью и я, на разливе взволнованных лет, Трепеща как святой и прощая земные обиды. Ринусь в темный простор по шумящей дороге комет От последней горы потонувшей в морях Атлантиды… «Скит». I. 1933

НЕУЗНАННЫЙ ГОЛОС

Непонятен, дик и непорочен. Словно флагом огненным обвит, Над густым амфитеатром ночи Бродит голос праведной любви. Он проснулся, ничего не помня, В первый раз увидев ночь — и свет На полу огромных черных комнат, Серебром упавший на паркет. Встал и вышел. Мир был пуст и ясен. И, раскинув крылья над кино, Он запел, бессмыслен и прекрасен, И стучался лапами в окно. …И всю ночь он плыл. Не умолкая, И об стены бился, как слепой. Голубей разбуженная стая Крыльями плескалась над толпой. И всю ночь сквозь грохот ресторана Жизнь он звал, он звал любовь мою. И, охрипнув к утру, у фонтана Жадно пил холодную струю. Дикий и взъерошенный, как заяц. На заре он вымок и продрог. Так ушел, домов едва касаясь. И никто его узнать не смог. 1933