А у них? Самый задиристый — рогаль Сивков — попа шире плеч. Он, кстати, как и обещал, на второй день после переезда в отряд, наехал на меня. Я гюйс в бытовке гладил, он мне свои парадные брюки второго срока кидает:

— Погладь, салага.

Я гюйс надел, утюг отключил и в двери. Он путь преграждает:

— Туго со слухом?

Смотрю на его рожу — губы толстые, глаза круглые, волосы курчавые — ну, вылитый певец Сличенко. Дать бы по этой цыганской роже, но первому нельзя.

— Не буду, — говорю.

Отодвинул его и вышел вон. Шибко я его в те минуты ненавидел — всё нутро кипело, сдерживался из последних сил, потому ни сказать, ни сделать ничего умного не смог. А вот Жорик Шаров смог. Жорик — это метрист с 68-го. Ещё метристов «быками» зовут за их антенны, как рога во лбу катера. Сивков, не заморачиваясь на мне, подловил Жорика, тема та же — погладь, салага, дембелю брюки. Шарик кочевряжиться не стал — взял да и погладил, только не стрелкам, а по швам. И брюки на Сивковскую вешалку в баталерке повесил, и доложил честь по чести — ваше приказание выполнил, товарищ дембель. Толстогубый Сивков полдня ходил именинником — победа! гнётся молодежь, завтра шнурки во рту полоскать будет. А как взял брюки в руки, аж побелел и помчался искать Шарова. В курилке его нашёл. Подскакивает и орёт:

— Сейчас башку заверну сучонок — ты что натворил?

Кобелев встаёт меж ними:

— Ты что раздухарился, товарищ матрос?

— Боцман не лезь, а то и тебе достанется, — и побежал жаловаться Мишарину.

День за днём напряжение нарастало. Быть сече великой — это понимали все. Не желали её и готовились к ней. А грянула она неожиданно — как снег на голову. Вопреки всем законам сценария. И мне пришлось принять в ней самоё активное участие, потому как я — зачинщик её. А произошло так.

У соседей по казарме, военных оркестрантов, творились жуткие дела. Вечером после ужина пара гоблинского вида сальери раздвигали стальные прутья кровати и совали туда голову моцарта.

— Пой, паскуда, пока не удавили.

И парень пел — куда деваться — порой до самого отбоя. Я не понимал ситуации — почему Мишарин даёт под зад сержантам, вступаясь за совершенно незнакомых ему ребят, и позволяет унижать человека, с которым каждое утро здоровается? Благоразумно не вмешивался — раз остальные молчат. Но вот однажды с этим бедолагой попали во внутренний наряд. Джон у него была кликуха была, а имени и фамилии я не запомнил. Ну, Джон, так Джон. Ночь была — его время стоять у тумбочки. Теслик был дежурным и через час после общего отбоя лёг, разбудив меня и передав повязку дежурного. Прошёлся помещениями и зову Джона от тумбочки:

— Засохнешь там, пойдём в курилку.

Сели у батареи, в окно зрим, чтоб проверяющего не прозевать, разговорились. Он, оказывается, из Москвы, в МГИМО у него документы, и после службы продолжит там обучение.

— Не за это ли тебя недоумки прессуют?

— Может быть.

— Так что ж не дерёшься?

— А ты?

А? Чувствуете логику будущего дипломата? Действительно, Джон — хлипенький еврейчик — ему ли с гоблинами пластаться? А я, ладно сбитый парень, крутой ханкайский волк, чего ж в сторонке прохлаждаюсь? Дело ведь не в том, что ему больно, а не мне. Серость, быдло безграмотное унижает человеческое достоинство в общем его значении. Ни Джона, как личность, а достоинство, как само понятие. И мы обходим стороной, стараясь не замечать, стоящего на коленях у кровати музыканта, поющего какие-то средневековые баллады. Распалённому словами дневального, а ещё больше собственными мыслями, мне хотелось сорваться с места и немедленно настучать по физиономии оркестровому старшине. Но судьба хранила его до вечера следующего дня.

Мы готовились сдать роту вновь заступающему наряду. Теслик Джону:

— Протяни проход.

Тут всего-то делов — намочил тряпку, растянул по полу, пробежался кормой вперёд туда и обратно. А Джон — притащил обрез воды, вылил его в проход, сел на четвереньки и стал чего-то там натирать тряпкой. То ли у него крыша поехала от постоянных издевательств, то ли швейка врубил — да не во время, брат, и не к месту. Сейчас новый наряд с развода придёт, нам придётся всем пахать, твою грязь убирая, а Теслику выслушивать насмешки коллеги. Боцман психанул — толкнулся в каптёрку к музыкантам:

— Пойди, глянь, старшина, что твой боец учудил.

Главный дудило срочной службы был пьян, он выскочил и выпучил на Джона глаза.

— К бою! — орёт.

По этой команде должен был незадачливый дневальный брякнутся ниц в лужу под ногами.

— К бою!

Не торопится Джон, не хочется ему брюхом в сырость. Смотрит старшине в глаза, не знает, что сказать.

— Ах, ты…. — схватил дудило своего бойца за шиворот и стал гнуть к полу.

Тот согнулся, а потом выпрямился, да так, что пьяный старшина едва сам не упал в лужу.

— Ах ты…. — старшина рванул в свою коптёрку и выскакивает оттуда с молотком в руке.

Летит по коридору, как Чапаев без бурки, молоток вместо шашки. Прощай МГИМО, прощай жизнь молодая! Я шагнул вперёд и врезал дуделкину в подбородок. Он брык на спину и вперёд ногами по луже прокатился лихо.

— Что делаешь?! — орёт Теслик и ко мне.

— Что делаешь, гад?! — орёт Сивков и тоже ко мне.

— Ну, иди сюда, мразь, я и тебя сделаю, — в раж вошёл, теперь меня уже не удержать.

Теслик на мне повис, держит. А Сивков передумал меня, гада, бить, схватил за волосы Джона. Да ты и драться-то не умеешь, рогаль долбанный. Пусти, боцман, пусти, сейчас я его сделаю. Но кто-то из моряков лягнул Сивкова в пах — тот закрутился, зажимая свои причиндалы, и завизжал, как поросёнок. Из закутков высыпали на проход дембеля, молодёжь — и завертелась кутерьма. Ремни свистят, бляхи сверкают якорями, дужки кроватные звенят палашами, обрели массу, потеряв вес, летают над кроватями тумбочки и табуреты. И крик и стон со всех сторон. Солдатики ныряли под кровати, но и кровати теряли устойчивость от рук и тел противоборствующих. Только вот сторон не разобрать — дрались все, а кто с кем и за что, не понять.