Шрифт:
Для него уже давно: «Дома горят, отечества горят», и ясно, «С какими силами, забыв о небе, мы заключили искренний союз».
Но констатируя, он идет и дальше. И вывод его все тот же, пронизывающий всю его поэзию:
Не стоит с жадностью такой Так страстно ставить на земное: Ты не возьмешь его с собой.Это спасает его стихи от излишнего «благополучия» и дает им ту тревогу, без которой настоящая поэзия невозможна.
Связь человека с потусторонним совсем не символ, а реальность для Раевского. И «неба светлые сыны» являются ему вовсе не на фресках старых мастеров, а здесь, в будничной повседневности, как «друга» изнемогающих.
В стихах о природе часто ощущается большая близость Г. Раевского к Тютчеву.
Но, если многие и многие интонации напоминают о Тютчеве, то духовная установка Г. Раевского уже иная: «не сомнение, а достоверность». Раевский не хочет ни на минуту забыть: «Какого пламени предтеча светорожденный пламень твой».
Любовная его поэзия тоже как бы окутана серебристой паутиной бабьего лета. Женщина для него — кроткая подруга, мудрая в своей беспомощности и женственности, инстинктом знающая правый путь. Эта женщина учит его прежде всего радости, спящей в тайной глубине сердца.
Описывает он не начало любви, а её осень.
Ты задремала, друг, а я — в который раз — Гляжу на тонкие морщинки возле глаз, На голову твою, где седина всё чаще Мелькает в волосах. — В простой и настоящей Любви моей к тебе что может изменить — Свидетельница лет — серебряная нить.Осень жизни, как и осень в природе, влечет Раевского. Ведь только на склоне «полнее цену этой жизни знаем мы», и только старость нас «выводит понемногу на прямой вечерний путь».
Неудивительно, что при таком миросозерцании и смерть не страшит поэта. Он принимает её так же смиренно, как дерево, крот и пчела, и как старичок огородник. Он глубоко знает, что:
…В глубоком покое Человек породнится с землей…Несмотря на все предвестия гибели, он упрямо напоминает нам об одном:
Тебе на руки и на платье Ложится предвечерний свет, Как тихий отблеск благодати, Как окончательный ответ.«Грани». Франкфурт-на-Майне. 1954, № 21.
Юрий Иваск. Рецензия на сборник «Третья книга»
Здесь та поэзия, о которой Цветаева сказала: это искусство при свете совести; и оно совсем не беспомощное, как очень многие стихи, написанные с самыми благими намерениями, но слабые по качеству. Раевский «на деле» показывает, что совесть может «изъясняться» на языке чистом, тщательно выверенном. Одно из лучших стихотворений в сборнике — о мальчике-скрипаче, играющем на огромной эстраде. Хочется оградить его руками, не отдать смерти, злу, пустоте…
Господи, как страшно хрупко, Как предельно беззащитно Все, что хочет, что стремится Рассказать земным о небе.Эти стихи подсказаны любовью-заботой, любовью-совестью; и они прекрасно «сделаны», как и многие другие (напр, о братстве: Не хрустальный бокал, не хиосская гроздь, Но стакан и простое вино…). Однако, самое легкое, самое крылатое и наиболее счастливое стихотворение в этой книге лирически-беспредметно, блаженно-безответственно, и не поэтому ли оно так неотразимо:
Поезд несется, птица летит, Дерево всеми ветвями шумит, Легкое облако мчится. На виадуке — далекий свисток… В поле пустом — без путей, без дорог — Тень молчаливо ложится, Я не заметил, как день отошел… Господи, что ж это? — Свет отошел!Здесь легкое дыхание поэзии, только поэзии.
«Опыты». Нью-Йорк. 1955, № 4.
Юрий Терапиано. Георгий Раевский
Проходят важной поступью поэты…
Л. Гроссман
Эта строчка из заключительного стихотворения цикла сонетов о поэтах пушкинской плеяды Леонида Гроссмана мне вспомнилась, когда я собрался писать о Георгии Раевском.
Он, действительно, прошел «важной поступью» по своему поэтическому пути, преждевременно прерванному внезапной смертью (от разрыва сердца) 19 февраля 1963 года.