Одинокий прохожий
вернуться

Раевский Георгий
Шрифт:

«Возвращается птица в святые селенья…»

Возвращается птица в святые селенья: В клюве — ветка, на крыльях — цветочная пыль; И опять низлетает, воздушною тенью Чуть волнуя и нивы, и вольный ковыль. В этом радостном, в этом двойном сочетанье Незабытого неба с цветущей землей Словно вычерчен твой, дорогое созданье, Путь, исполненный мирной, большой тишиной. Оттого так цветы тебя любят и птицы, Оттого при одной только встрече с тобой Озаряются бледные, хмурые лица Благодарной улыбкой и светлой слезой.

Бегство в Египет

Бесплодные места. Пустынно светит Багровым кругом солнце с высоты, И заметает аравийский ветер Следы копыт и ног босых следы. Под невысокой пальмой у колодца Расположились. В узкий водоем Струя воды с холодным шумом льется. За пьющим с наслаждением ослом Следит Иосиф, прочь его отводит; Тот фыркает и все глядит туда, Слегка ушами длинными поводит, И каплет с морды бархатной вода. Под сенью пальмы, притомясь от зною, Мать задремала, тихо спит дитя, Склонилось дерево над головою, Широким зонтиком чуть шелестя. Поодаль, возле сброшенной поклажи, Осел затих. Уж вечереет день. Один лишь ангел все стоит на страже, И на песке сияет крыльев тень.

Никодим

…Был некто, именем Никодим, один из начальников

иудейских. Он пришел к Иисусу ночью.

Иоанн. З.

Простых людей бесхитростные тяжбы И грубый быт. «Он первый!» — «Он ударил…» — «Мой дом» — «Мои волы» — «Моя пшеница». Придя домой, он с наслажденьем сбросил С себя весь этот груз обид и жалоб, Как плащ, отяжелевший от дождя, И сел на лавку. Теплый пар над миской, Слова молитвы, трапеза и отдых, Заботливый уклад неторопливой И крепкой жизни. Молча за работу Жена уселась, медленно клубок Разматываться начал мягкой шерсти. Совсем стемнело. Свежестью вечерней Из сада потянуло. Сиротливый Звенящий звук донесся с вышины И замер. «Журавли летят на север — Жена сказала. — Никодим, ты спишь?» Он слышал, как она тихонько вышла И притворила дверь. Тогда широко Раскрыв глаза, он посмотрел во мглу, Прихлынувшую к дому, — и опять В который раз за эти дни — такая Внезапная и страшная тревога Сдавила сердце, что почти со стоном Он встал. И несколько минут стоял Без всякого движенья, напряженно Прислушиваясь к тишине. И вдруг, Как будто бы его толкнуло что-то, Он вышел из дому и побежал, Всё ускоряя шаг, и мрак и ветер Ему навстречу бросились, и листья, Шершаво задевая лоб и руки, Незримо зашумели вкруг него. Он выбежал из рощи на дорогу, Свернул направо, и почти невольно Замедлил шаг: там, из-под щели двери Виднелась узкая полоска света. Он сам не помнил, сколько он стоял, Не отрывая глаз от этой узкой И тоненькой полоски, прижимая Невольно руки к сердцу, чтоб унять Его биенье. Наконец он постучался. И сразу всё: растерянность, тревога, И нарастающее напряженье, Всё рухнуло, когда тот самыйголос Сказал ему: Войди. И он вошел. До самой смерти он ее запомнил, Ту комнату. Налево в полумраке Спал юноша; прядь золотых волос Лежала на щеке, ее порою Чуть колебало спящего дыханье. Еще запомнил он ночной светильник, И на столе свои большие руки, И глиняный кувшин чуть-чуть поодаль, И тишину: такую тишину, Что мотылек, влетев, не закружился Вокруг огня, но сел, расправил крылья, И осторожно вылетел во мрак.

Петр

Как будто, было все это вчера. Светало. Люди на дворе стояли, Поеживаясь около костра, На грубых лицах отсветы мелькали. И выделившись вдруг из темноты, Служанка хриплым голосом сказала: «Постой, постой, сдается мне, и ты Из них…» — И он испуганно сначала, Потом все жарче клясться стал: «Не я… Не знаю…» — Нет, довольно притворяться: Причем здесь тот, другой? — Не он, а я, Я сам готов не трижды отказаться, Не ночью, — здесь, сейчас, средь бела дня, Вслух, про себя, теряясь, отступая, — О, только бы не тронули меня! О ком вы? — Нет, не помню, нет, не знаю.

«Я пас чужих свиней. Я насмехался…»

Я пас чужих свиней. Я насмехался С левитом вместе над лежащим братом. Как раб, я в винограднике работал. Светильник мой погас. Одежды брачной Нет у меня. И вот уж в третий раз Кричит петух, и с плачем закрывая Лицо руками, я бегу — и вижу Широкую и белую от пыли Дорогу: двое под руки ведут Слепого Савла; он идет и плачет. Куда мне броситься? На берег моря? Там чудных рыб трепещущий улов, Там синяя волна Тивериады. В поля? — Там те же самые колосья, Которые срывая, растирали Ученики, и высоко над ними Звенели жаворонки в чистом небе. — И я бегу вдоль тесных узких улиц, Среди движенья, суеты и шума Мелькающей толпы, — и вдруг, свернув В какой-то переулок, попадаю В убогую и маленькую церковь. Темно и тихо. Лишь неподалеку Чуть видный в полумраке человек, К груди прижавший руки (где я видел Его лицо?) стоит и что-то шепчет. Я подхожу к нему, и вдруг с тревогой, Со страхом, с трепетом, с восторгом слышу Те самые слова, которых мне О, как давно недоставало: «Боже, Будь милостив мне грешному!»

«Из множества разрозненных колосьев…»

о. Димитрию Клепинину

Из множества разрозненных колосьев, Несущих полновесное зерно, Из многих спелых виноградных гроздьев — Единый хлеб, единое вино. Ты видишь: в каждом злаке и растенье, Которые берет рука твоя, Уже сокрыт закон преодоленья Раздельности земного бытия. И тех, кто в борозды бросает зерна, И тех, кто собирает виноград, За долгий труд, спокойный и упорный, Вино и хлеб сполна вознаградят. 1941

ТРЕТЬЯ КНИГА (Париж, 1953)

«Твое лицо, твои черты, земля…»

Твое лицо, твои черты, земля, В глубоких складках, трещинах, морщинах: Леса, холмы, овраги и поля, Снег на вершинах и туман в долинах. Проснулся в логовище зверь лесной, Навстречу солнцу вылетела птица, Выходит человек на труд дневной, И легкий дым над кровлею струится. Тысячелетие — единый день. Душа моя, будь только — слух и зренье! Ты видишь: от горы большая тень Легла на землю, как благословенье.

«Едва склонится день и синей мглой…»

Едва склонится день и синей мглой Оденутся и лес, и дол, и склоны, — Как глухо нарастающий прибой, С земли несутся жалобы и стоны. Пустыня стонет, что она — не сад, Колючий терн хотел бы стать цветами, Крылатой птицею — ползучий гад, Сыны земные — пламени сынами. Как Божья риза, этот чудный мир Задуман был и радостным, и светлым, — И вот лежит он нищ, и наг, и сир, И время падает остывшим пеплом.