Одинокий прохожий
вернуться

Раевский Георгий
Шрифт:

«Летит, летит листва, — и лес…»

Летит, летит листва, — и лес Чернеет горестным скелетом. Уж не припомнить тех небес, Что светлым нам сияли летом. Какие бедные места! Все посерело, все поблекло: Лишь пасмурная нищета Скупым дождем стучит о стекла. Стучи, угрюмая, стучи, — Что мне твое глухое пенье, Пока шумит огонь в печи, Пока живет в душе волненье?

Эпитафия

Кто б ни был ты, замедли шаг, прохожий: На этом месте странник погребен. Он видел сон, на счастие похожий, Он жизнь познал, похожую на сон.

Сумерки

В дремоте дерево стоит И не отбрасывает тени. В сей поздний сумеречный час Иные оживают тени. Не наклоняйся над цветком: В нем грозный яд таиться может. И другу нежному не верь: Он предает тебя, быть может. Какой-то злобствующий дух, Бежавший из ограде тесной, Кружится, носится во мгле, Витает тенью бестелесной.

«Внезапно вспыхнули два ярких света…»

Внезапно вспыхнули два ярких света: Два фонаря. Разбрызгивая грязь Огромными колесами, карета Стремительно куда-то пронеслась. Неудержимый бег! Одно мгновенье: Огни, колеса, резкий поворот, — И все. — Какое странное волненье… Густой туман ложится. Дождь идет.

«Медлительным посохом мерно звеня…»

Медлительным посохом мерно звеня, Проходит один по дороге. Другой погоняет и хлещет коня И скачет в смертельной тревоге. Догнал, поравнялся — и вот уже нет: Лишь пыль завилась золотая. И путник дивится и долго вослед Глядит, головою качая.

«И в роще ветра шум свободный…»

И в роще ветра шум свободный, И птичий крик среди полей, И горный гул, и голос водный, И звук родной людских речей, — О, как тебя устану славить, Земная жизнь, земная плоть? Я не могу тебя оставить И не хочу перебороть: От беспредельного паренья В дыму рассеянной мечты Всей дивной силой тяготенья Меня удерживаешь ты.

Искушение («“Возлюбим, братья!” — знаю, знаю…»)

«Возлюбим, братья!» — знаю, знаю: Сей добродетельный обет Я неизменно повторяю Тебе, смиренница, вослед. Но горе, если на мгновенье Я вспомню о земной любви: «О, недостойное паденье! О, ризы чистые мои!» И как постыдного недуга, Как нечестивого огня, Ты, вероломная подруга, Бежишь погибшего меня. Но мне мятежный жар лобзаний, Мне привкус крови на губах Твоих дороже бормотаний О вечности, о небесах.

Искушение («Все пропало, все кончено: к черту…»)

Все пропало, все кончено: к черту Вдохновенье, надежда, любовь! Ты вливаешься с шумом в аорту, Воспаленная, душная кровь. И по жилам чудовищной вестью Пробегаешь быстрее огня, К преступленью, к позору, к бесчестью Призывая, толкая меня. Но какое еще преступленье, И какая там совесть, — когда Целый мир в сумасшедшем круженье Полетел неизвестно куда?

«О, легионы темных слов!..»

О, легионы темных слов! Как потревоженные тени, Бежите вы из царства снов, Неся стенания и пени. Беда тому, кто вызвал вас, Кто вам придумал сочетанья: Внезапно ночью пробудясь, Он не припомнит заклинанья. И вы, Панурговы стада, Гонимы смертною тоскою, Во тьму вы ринетесь тогда, Его толкая пред собою.

«Ты прячешь, мудрая змея…»

Ты прячешь, мудрая змея, Твое раздвоенное жало: Соблазн, падение сначала, И после — страх небытия. Стезею сладостных утех Ты вводишь нас во искушенье: В себе несет свое отмщенье Содеянный и скрытый грех.

«Ни муз, ни хоров, ни Орфея…»

Ни муз, ни хоров, ни Орфея, Ни легких, сладостных теней. Что вьются рея, розовея Среди сияющих полей. Кулисы рушатся. В разрывы Глядит пустынный небосвод, — И ветер страшный и правдивый Об одиночестве поет.