Одинокий прохожий
вернуться

Раевский Георгий
Шрифт:

«Уже растут дневные голоса…»

Уже растут дневные голоса, Уже бегут восторженные воды, И теплое дыхание природы Туманит голубые небеса. Увы! меж тем, как нарастает день, Меж тем, как ширится его сиянье, — Уже ложится медленная тень На наше бедное существованье. То злая тень: среди земной весны, С ее игрой, и блеском, и цветеньем, Одни лишь мы тревоге преданы, Снедаемы каким-то тайным тленьем. Напрасно все: и мысли, и мечты. — Мы падаем в метаниях бескрылых. И Ты, Господь, как тяжкий камень Ты Для тех, кто созерцать Тебя не в силах.

«О, жизни льющейся бесцельный дивный строй!..»

О, жизни льющейся бесцельный дивный строй! Все дышит и живет божественной игрой, Все движется ее таинственной орбитой, И некий ровный свет невидимо разлитый Во всем присутствует. Но, хладен и угрюм, Бежит его лучей безблагодатный ум: Он верит лишь себе — и по ветвям зеленым Он бьет, как топором, безжалостным законом, И древо жизненное, дико и мертво, Как черный сухостой, валится на него, — И дальше он бежит, охвачен страхом тесным, Не в силах быть земным, не в силах стать небесным.

Веспер

Мерцает светоч драгоценный, Приподнят бережной рукой, — И всей земле, и всей вселенной Несет забвенье и покой. Все никнет, падает и внемлет, И, трепета не в силах снесть, Душа моя едва приемлет Его таинственную весть.

«Да, ты умен, бесспорно: эти складки…»

К…

Да, ты умен, бесспорно: эти складки Презрительного, нервного лица Мне говорят, что весь твой путь несладкий Продуман длительно и до конца. Но, Боже мой! упорно, кропотливо День ото дня трудиться для того, Чтоб, наконец, с усмешкою брезгливой, Всего вкусив, не выбрать ничего. В своем надменном самоутвержденье Ты в дольний мир приносишь вновь и вновь И стройный замысел, и вдохновенье, — Но не любовь. — О, если бы любовь!

«Не все бессмысленно и бренно…»

Не все бессмысленно и бренно, Не все имеет свой конец, Не только тление нетленно, Сей жизни бедственный венец. О, недостойный ум: ты мог, Ты смел дойти до отрицанья, Едва ступивши на порог Божественного мирозданья.

«Безбожья хмурый проповедник…»

Безбожья хмурый проповедник, О, как высмеиваешь ты Мои возвышенные бредни, Мои бессвязные мечты. Кричишь, открыто негодуя: «Какая ложь! какая тьма!» Что ж? — Бессердечности ума Безумье сердца предпочту я.

«Измученная, чуть живая…»

Измученная, чуть живая, Со свечечкой в руках худых, Не замечая, не стирая Ни слез, ни капель восковых, Закрыв глаза, она молилась И кланялась в кадильный дым. И так мне стыдно становилось Пред горем страшным и простым.

«Опять волнуются народы…»

Опять волнуются народы, Опять вершители судеб Клянутся именем свободы И делят скот, дома и хлеб. И нет ни имени, ни меры Бездонной скудости земной, — И пять хлебов ничто без веры, И нищий наг, и слеп слепой.

«Свобода, — о, восторженное слово!..»

Свобода, — о, восторженное слово! Ты как блистательный огромный щит, Где отраженье солнца золотого Сверкает, и дробится, и горит. Не видим мы, слепцы, какой железный, Какой непререкаемый закон И в этой непомерности надзвездной И в чашечке цветочной затаен.

«Одни считают в небе созвездия…»

Quid dedicatum poscit Apollinem…

Hor

Одни считают в небе созвездия, Их бег сверяя с тайными судьбами, И на папирусы заносят Числа, исполненные значенья. Другим отрадно в шуме и грохоте За громкой славой гнаться, за подвигом, — И над испуганной толпою В звоне меча изрекать законы. Но мне лады свирели несложные Дороже труб и криков воинственных, И звездной книги мне яснее Сотовый мед в руке любимой.