Пленная Воля
вернуться

Рафалович Сергей Львович
Шрифт:

«В земле не корни — провода…»

В земле не корни — провода, Не крылья в небе — гул моторов; А город хрюкает как боров И не уходит никуда. Везде шипы, винты, зубчатки, Слепящий вихрь маховика, И напряженная рука На неподвижной рукоятке. А в темном логове домов Сутулятся худые плечи И мир с покорностью овечьей Простерт в ряды немых значков. Не притчи заклинанья эти, Не гимны эти письмена. Но где блаженная страна, Чье солнце ярче солнца светит? Не улетишь, не уплывешь И в глубь земли не вроешь корни, И только ползаешь проворней, О человеческая вошь. Да, все твое, и блеск, и грохот, И даль, и глубь, и синева. Но чей, но чей во всех словах Все явственней злорадный хохот?

«Золотые горят купола…»

Золотые горят купола За полями, рекою и рощей. Там когда-то я жил, и была Эта жизнь и свободней и проще. В белых стенах уют и покой, И работа и сон безмятежны. Все осталось за тихой рекой, Точно в дальней стране, зарубежной. Как просторно и вольно кругом, Бездорожные шири открыты. Не хочу я молиться о том, Что казалось давно позабытым. Сердце громко стучит и беду По привычке тяжелой пророчит. В тесной келье теперь я найду Злые дни и бессонные ночи. Баку. 1918

«За все, чему я жадно верил…»

За все, чему я жадно верил, На что с собой тебя обрек, За невозвратные потери, За долгих дней недолгий срок, За страсть блаженную и злую, За горький хмель твоих измен, За ту, чьи губы я целую, Касаясь ласковых колен, За то, что скорбные морщины Остались от забытых слез И неповторен запах тминный Твоих каштановых волос, — Неутолимая, земная, Непокаянная, — за все Прости, забвенно поминая, Мое забвенное житье.

«В сорок третий раз весна…»

В сорок третий раз весна Предо мной зазеленеет. Чем я старше, тем она Бестревожней и нежнее. Воздух синий потеплел, Ярче свет и мягче тени, И опять, как прежде, бел Первый звон и цвет весенний. О минувшем не тоскуй: Жизнь бессмертна только в песне; Прошлогодний поцелуй На устах иных воскреснет; И чем ближе подойдешь, Чтоб прочесть немые знаки, Тем желтее будет рожь, Тем краснее будут маки. И грядущая весна Оттого былых нежнее, Что в цветущих письменах Быль моя зазеленеет.

«Хранить, забыв о мире близком…»

Хранить, забыв о мире близком, Огонь зажженный не тобой, Пред алтарем склоняться низко С привычной, строгою мольбой; Не ждать ни радости мятежной, Ни сладко вяжущей тоски, Не отвечать улыбкой нежной На нежный зов чужой руки; Но день за днем, за годом годы, В благоговейном забытьи, Сердцам, возжаждавшим свободы, Смиренно освещать пути, И в час блаженного успенья Окончить жизнь как тяжкий труд, Не зная, что твое служенье Любовным подвигом зовут.

«Если я на грозный суд восстану…»

Если я на грозный суд восстану, Будет скорбь заступницей за грех; Всю в слезах увижу донью Анну И услышу Дульсинеи смех. Этих слез не смыть с лица земного, Смеха грубого не заглушить. Скажет Бог: сойди на землю снова И не бойся снова согрешить. И в тумане тающем и свежем Из-за леса мне блеснет восход. Все, как прежде, да и вы все те же, Дон-Жуан и рядом Дон-Кихот. Не изведать вечного блаженства Всем дерзнувшим на земле любить, Тем, кто в мире ищет совершенства, Тем, кто жаждал мир преобразить.

«Как муравейник мир кишит…»

Как муравейник мир кишит, Как сыч в дупле от жизни прячусь, И в ночь гляжу, и от души Не засмеюсь и не заплачу. И знаю, люди говорят: Он равнодушен и разумен, И в меру сыт, и в меру свят, Полукупец, полуигумен. И люди правы. С детских лет Для их труда, для их забавы Во мне ни слез, ни смех нет, И если нет, то люди правы. Но ты, чья бурная весна Насыщенней любого лета, Чья плоть, как сумерки, темна, А взгляд, как нежный луч рассвета, Ведь ты не скажешь никому, Что безрассуден друг далекий, Что жадно он глядит во тьму, Где тает призрак светлоокий, Что грех и подвиг — лишь слова Без оправданья и значенья, Что одиноко лечь в кровать, Быть может, злейшее мученье. А если скажешь, промолчи О том, что это наша доля, Что мы одни, как сыч в ночи, Как ветер средь пустого поля.

«Святой Никола ищущим поможет…»

Святой Никола ищущим поможет, Пантелеймон болящих исцелит. Но я молюсь все истовей и строже, Чтоб замолить блаженный грех любви. Когда душа проклятой муке рада И плоть моя как лук напряжена, Мне помощи угодников не надо, Чтоб злую чашу осушить до дна. И вот стою, обретший, утоленный, Безрадостно свободный от оков, И в тишине души опустошенной Немое бремя двух земных грехов. Еще звенят распавшиеся звенья, Но мертвый звон сердца не оживит. Не искуплю я светлый грех забвенья, Не замолю я темный грех любви. Париж, 1923