Пленная Воля
вернуться

Рафалович Сергей Львович
Шрифт:

«Не мечом, копьем и шпагой…»

Не мечом, копьем и шпагой, не палицею Геракла и не луком Одиссея свой народ вооружу: только гневом и отвагой, где доныне не иссякла, кровью жгучею алея, месть, сердца заворожу. В деле нужном, в деле правом, в правде, кровью напоенной, глубь пронзающей корнями и восставшей из могил, есть обет грядущим славам, року вызов непреклонный, закаленная огнями сила всех превыше сил. Этой мощью неучетной, этой правдой вековою, этим правом неоспорным мы засеем жизнь, как новь, если, встав стеною плотной, вознесем над головою белый крест на стяге черном — в гневе яростном — любовь.

Не мир, но меч

Не в первый раз над людною Европой, где жизнь кипит в негаснущем котле, где жаждут власти прежние холопы и прежние вожди с венцами на челе склоняются к грохочущей земле в тревоге тайной, в гордости напрасной, где новый строй творится ежечасно среди твердынь, колеблемых толпой, — проносится, как вихрь свирепый и слепой, угроза древняя кровавых столкновений. И тучи черные плывут, сгущая тени, над блеском суетным, струящимся вокруг, с Заката на Восток и с Севера на Юг, во все концы земли до самых крайних граней. Не в первый раз незримый призрак брани врывается на пир и пишет на стене слова зловещие десницею кровавой. И сотрясаются великие державы, как челны утлые, подвластные волне. Но бдят правители, но трезвый разум бдит: для буйных есть узда и для покорных — щит, оплот для трепетных, уступки для отважных, посулы для глупцов и деньги для продажных. Быть может, лучше так, когда рычащий гнев мгновенной прихотью в сердцах рожден случайно. Но там, где долгие века преодолев, вражда скрывается, как страсть цветущих дев, и душу вещую объемлет с мощью тайной, где не решен вопрос: кому из двух пребыть? — и в гибели врага — залог существованья, где надо все отдать иль можно все добыть, — бесцелен хитрый торг, презренны колебанья и быть безумным — значит мудрым быть. Давно пора трусливые расчеты оставить тем, кто верит не в судьбу, достойную великого народа, и приковал к позорному столбу души могучей вольные полеты. Когда тюремщиком не будет воевода, когда меж витязей не будет палача и страх забудется пред угнетенным братом, — душой отточенной, как острие меча, — не бремя жалкое бессмысленно влача раздоров мелочных по избам и палатам, — мы дружно понесем свой жребий вековой, верны судьбе неведомой доныне, но с поднятой высоко головой в сознании оправданной гордыни. Давно пора врага не видеть там, где жизнь подходит к ветхим воротам, воздвигнутом владыками былыми. В огне сверкающем и в едком дыме пожара грозного, объемлющего мир, свершается судьба, то буйная, как пир, то незаметная, как будни человека. Позор на тех, кто немощным калекой плетется за толпой, прошедшей путь кровавый, иль под ярмо давно поблекшей славы ее склонить пытается опять. Ни мир, ни жизнь дорог не знают вспять. И если каждый верит по-иному и правду чтит не брата, но свою, — пусть этот спор решится не в бою, где пламя жжет и сено и солому. Решится спор не прихотью земной, не силою того, кто властью избалован и против нас восстал. Он все же нам родной, и жребий нам один навеки уготован. Но жребий не один враждебным племенам, не схожим меж собой ни языком, ни верой, безмерной пылкостью иль праведною мерой, ни пестрым вымыслом, ни явью серой, ни волею отцов, завещанной сынам. Не узкая межа, овраг или речонка, меж ними пропастью бездонною легла: различьем вековым напитанная мгла, и в будничных словах, и в песне звонкой, и в тайной думе хмурого чела черту незримую меж ними провела. И с двух сторон, как два противных тока, задержанных наперекор судьбе, две истины, с Заката и с Востока, влекутся яростно к решительной борьбе. К чему искать обманного исхода и обольщаться лживою мечтой? Где друг пред другом встали два народа, простор лишь одному и лишь тому свобода, кто придавил врага победною пятой. Не страшен нам отказ от всех благополучий существования в уюте и тепле, коль добыто оно не волею могучей, но ложью хитрою, таящейся во мгле, ценой неискренних и зыбких соглашений, обходом трепетным вопросов и решений, которым лишь один есть выход на земле. И, если пробил час решительного боя, когда живой поток затопит берега, — в смиреннейшем из нас жива душа героя и тот, кто жаждал мирного покоя, с восторгом ринется на древнего врага. Властней разумных слов и правых увещаний звучит стихийный клич недремлющей вражды. И нет пути назад, когда стоят у грани рядами задними теснимые ряды. Да будет, наконец, что будет неизбежно: непредугадан рок, но светоч не угас, Голгофа может быть в твердыне зарубежной, но, преступив межу, мы скажем: «В добрый час». И не никто, в тоске на миг мятежной, пред чашею судьбы: «Да идет мимо нас». 12 июля 1914

Илья Муромец

На распутье трех дорог старый Муромец стоит, размышляет — не спешит: «Силой не обидел Бог, дал мне доброго коня, острый меч и крепкий щит, не сегодня он меня разума лишит. Если вправо я пойду, клад найду. Но богатство ни к чему, коль жены нет в терему. Если влево поверну, то красавицу жену мне сулит судьба в утеху. Быть бы свадьбе, быть бы смеху: я привык трубить в рога, не привык носить рога. А по третьему пути смерть найти. Смерть-то всякий повстречает, где не знает и не чает. Встречу где-нибудь свою: только мне не пасть в бою. Знать нетрудно наперед, кто куда пойдет: брат Алеша за казной, брат Добрыня за женой. Не пойду ли — все от Бога — прямоезжею дорогой?» Поразмыслил так старик и пошел он напрямик не к селу и не ко граду — на разбойничью засаду. Потоптал он их конем, порубил он их мечом, смерти в лапы не достался, но один в живых остался. На распутье трех дорог я, как Муромец, стою. Где построю свой чертог? как устрою жизнь свою? Старый, матерой казак, из могилы вещий знак мне подай. Жаден я до всяких благ, так и знай. Жить хочу я для себя, но родимый край любя, жертвы не страшусь. Смерти ты не ждал в бою: я готов принять свою, грудью встав за Русь. Лишь бы верить, лишь бы знать, что тебя недаром Бог для страны твоей берег и обрек нас умирать, чтоб воскресла Русь.

Чей грех?

С тобой, о Русь, свершая труд бесплодный на ниве будничной, на ниве всенародной, иль возложив на плечи тяжесть бранных дней, все неразрывней и нежней я связан скорбью безысходной. Не то мы жнем, что сеяли впотьмах, не то задумали, что наспех возводили, не так мы веруем, как жили, и в гроб кладем неискупленный прах. И с той поры, как где-то на Востоке неведомый Европе зародился быт, твоей душой мятежной не избыт какой-то грех исконный и жестокий. Ни разу над судьбой не властвовала ты, над случаем ни разу не царила; как дикий конь, невзнузданная сила топтать готова злаки и цветы; и в глубине души горящее светило не может даже в ней рассеять темноты. Как древний богатырь, недвижна и покорна, ты чуда ждешь, чтоб подвиги свершать, не думая о том, что чудо неповторно и лишь на тех, кто волей жив упорной и долгу верен — Божья благодать. Сама собой ты править не умела, и не стремясь на свет из темного угла, ты власть чужую рабски приняла, как тяжкое ярмо, что принижает тело. Но мудростью и светлою и смелой не озарив ее, за нею не пошла. И вот теперь, в тревожный час невзгоды пред тайною бичующей судьбы, когда вопрос: — достойна ль ты свободы? — тебя нежданно вздернул на дыбы, чей грех клеймишь? чье преступленье судишь? какую казнь измыслишь? и кому? и если все сметешь, — скажи: что строить будешь, о ты, которая и этот час забудешь, не научившись ничему? Пойми, пойми, что всякий грех простится, что всем преступникам пощада может быть, и лишь тому, кто истины страшится, кто знает цель и к цели не стремится, судьбы карающей вовеки не избыть. Не грех чужой мы ныне искупаем, и наступил расплаты грозный час не с теми, кто без нас и не для нас веками властвовал над угнетенным краем. Но общий грех и в их грехе признаем, пока последний луч спасенья не угас. Словами жгучими, как боль моя, молюся за всех, чьи помыслы к тебе вознесены, чтоб в жуткий час кровавого искуса нам не забыть былой своей вины. И если казнь, — да будут казнь Исуса и смерть воскресная России суждены.

«Есть мощь отважного бойца…»

Есть мощь отважного бойца, есть мужество упорной обороны, когда бестрепетный и непреклонный борец противится сильнейшим — до конца. Отважна ль ты? стойка ли ты, Россия? где выдержка? где буйный твой задор? Как не смел атебя до этих пор твоей судьбы враждебная стихия? Печален сказ про житие твое, и сколько раз казалось: нет спасенья. Но чем решительнее было пораженье, тем глубже ты врастала в бытие. Чего ты ждешь: последнего покоя? иль диких бурь, грохочущих вокруг? Раба ли ты, привыкшая к побоям? подвижница, возжаждавшая мук? Я не пойму тебя. Любить не перестану, и недостойную любви — не прокляну. Но Боже мой: как пес ты лижешь рану и вот, сейчас завоешь на луну. Уж лучше вой бесцельно и безвольно, закрыв глаза и не расправив плеч. И может быть, случайно крикнешь: больно! и вдруг поймешь, как эту боль пресечь.

«Скорблю, не жалуясь: Россия…»

Скорблю, не жалуясь: Россия, не любишь ты своих детей, как будто все они чужие мечте раздумчивой твоей. Мы плоть от плоти, кость от кости, и в наших жилах кровь одна. Но мы не дети — только гости в твоих привольях и стенах. Чего ты ждешь? О чем тоскуешь? каким обетам внемлешь ты, когда рыдаешь и ликуешь средь темноты и пустоты? Судьбу какую ты провидишь? чьим озареньем ты светла? за что невинных ненавидишь? за что подлейших обняла? и что превыше всех законов воздвигла, жизни не щадя, равняя мудрых Соломонов и безрассудного вождя? Открой, открой нам, мать родная, как подойти к тебе, любя? чем, истины твоей не зная, мы все похожи на тебя?

Из сборника «ТРИОЛЕТЫ» (Петроград, 1916)

Исаакий

В землю врос пятой тяжелой златоглавый богатырь. Горы снежные и долы придавил пятой тяжелой. Но до Божьего престола, толпам верный поводырь, воздвигает крест тяжелый златоглавый богатырь.

Наводнение

Ветер с моря. Воет буря. Ощетинилась Нева. Очи пасмурные щуря, над водою воет буря. Лоб увенчанный нахмуря, Петр глядит на острова. Не с заката ль эта буря? не изменница ль Нева?

Царский домик

Царский домик — на Фонтанке, над Невою — царский дом. Знают дети, знают няньки царский домик на Фонтанке. На другой глядят мещанки и зовут его дворцом. Царский домик на Фонтанке не слыхал про царский дом.

В деревне

Речонка просто так себе, и лес как лес, и нива нивой. Течет покорная судьбе речонка просто так себе. И лепятся изба к избе, друг с дружкой схожие на диво. Взгрустнулось просто так себе пред ручейком, избой и нивой.