— Разумеется, разумеется! Идемте, молодой господин!

— Я подожду тебя в кабачке «Зеленая тыква»! — крикнул Юйлин Шэню его друг.

Незадачливый поэт меж тем торопливо шел за служителем через Зал Возвышенной Мудрости. Здесь шли ремонтные работы — чинили крышу, которая с той поры, как Медноволосый Тжонг снял с нее золотые щиты, сияла дырами и прорехами. Из Зала Возвышенной Мудрости служитель повел Юйлин Шэня темной длинной галереей и вывел к небольшому павильону, окруженному распустившимися ранними ирисами. Над павильоном красовалась вывеска: «Приют одинокого».

— Сюда пожалуйте, — сказал служитель. — Здесь господин Лу Синь изволит читать и работать. Сюда Юн велел привести вас…

Юйлин Шэнь не без робости переступил порог павильона. Осмотрелся. Павильон пока был пуст. У резных стен стояли седалища, привезенные из страны Хургистан и называемые диванами. В центре павильона красовался большой овальный стол, украшенный мозаикой. На столе лежали бумаги, тушечница, кисти — все самого прекрасного качества.

— Вам нравятся кисти из барсучьего волоса? — услышал Юйлин Шэнь неожиданный вопрос. Он резко обернулся. В дверях стоял господин Лу Синь, первый императорский каллиграф и с любопытство смотрел на поэта.

Юйлин Шэнь мигом встал на колени и сложил руки в церемониальном поклоне:

— Ничтожный просит прощения за то, что оторвал вас от дел, господин первый каллиграф!

— Я всегда нахожу время для тех, кто привлек мое внимание, — негромко и раздельно произнес Л Синь. — Встаньте с колен, прошу вас, и присядьте вот на этот диван…

— Ничтожный не смеет…

— Оставьте церемонии. Вы ведь стихотворец?

— Не смел бы так себя именовать, но мои стихи вроде бы читают, а потому…

— Моих стихов не читает никто, но тем не менее я считаю себя поэтом. Так поговорим как поэт с поэтом, господин… Юйлин Шэнь.

— Как вам будет угодно, господин первый каллиграф.

Юйлин Шэнь сел на заморский диван. Лу Син устроился напротив. Достал из рукава халата длинную связку аметистовых четок и начал медленно их перебирать. Несколько секунд длилось тягостное молчание. Наконец Лу Синь заговорил:

— Вы, верно, были удивлены и расстроены, не увидев вашего имени в списке прошедших экзамены?

— Да, это так, господин первый каллиграф. Все в мире тлен и тщета, но ничтожный человек все равно стремится к преуспеянию…

— Это так. Наверняка вас мучает вопрос: отчего ваше сочинение не вошло в список лучших? Ведь так?

— Да, господин первый каллиграф. Мне казалось, я написал его… достойно.

— Вынужден вас огорчить: вы не раскрыли тему, увлекшись ненужными красотами описаний.

Юйлин Шэнь склонил голову:

— Что ж поделать… Быть может, в следующем году я снова попытаю счастья и тогда мне повезет больше.

— И вновь я вынужден вас огорчить, господин Юйлин Шэнь. Я написал указ, согласно которому вы не допускаетесь ни к каким экзаменам.

Юйлин Шэнь побледнел:

— Отчего такая жестокость ко мне, господин первый каллиграф?

Лу Синь поднялся с дивана и подошел к гостю:

— Оттого, что девицам не положено сдавать государственные экзамены!

Наступила тишина. В этой тишине было слышно, как где-то далеко, в императорских садах, выводит свою нежную трель лихуа.

— Как вы догадались? — едва слышно спросил (точнее, спросила) Юйлин Шэнь.

— Будем считать, что у меня наметанный глаз, — сказал Лу Синь. — А вы… Как вы, девица, лишившись девического смирения и стыда, решились на такой недостойный поступок?!

— Что же недостойного в том, что я хочу принести пользу стране и государю?
– воскликнула Юйлин Шэнь.

— Женщина должна знать свое место и приносить пользу в женских покоях, а не на государственных должностях! — рявкнул Лу Синь. — Вы позорите своих почтенных родителей, если думаете иначе!

— У меня нет родителей и никогда не было, — проговорила Юйлин Шэнь. В глазах ее стояли слезы, и первый каллиграф, увидев эти слезы, смягчился. Он отнюдь не был женоненавистником, просто его немного испортила государственная служба.

— Как так — не было родителей? — тихо спросил Лу Синь.

— Ни я, ни моя старшая сестра их не помним. — Юйлин Шэнь отерла слезы платком. — В раннем детстве мы жили при монастыре У-Чао, монахини воспитывали нас… Когда моей сестре исполнилось шестнадцать лет, а мне одиннадцать, монастырь закрыли, поскольку он был очень беден. Монахини разошлись кто куда, пришлось и нам с сестрой бродяжничать. У нас не было никаких родственников на всей земле… Это было настоящее одиночество, господин первый каллиграф, и в нем вовсе не было никакого блаженства!