Так как император отклонил от себя честь и опасность оригинального произведения, то мы можем требовать от него только тех скромных достоинств, которые необходимы в компиляторе,— методы, умения выбирать и точности. В разнообразном сочетании идей трудно отдать основательное предпочтение которому-нибудь из них; но так как Юстиниан придерживался различной методы в трех своих произведениях, то есть основание полагать, что все три произведения дурно составлены, а что два из них негодны, можно утверждать положительно. При выборе старинных законов он, по-видимому, относился к своим предшественникам без зависти и с одинаковым вниманием; ряд этих законов не мог восходить далее Адрианова царствования, а введенное суеверием Феодосия стеснительное различие между язычеством и христианством было упразднено с общего согласия всего человеческого рода. Но юриспруденция Пандектов вставлена в рамки столетнего периода времени, который начинается изданием Вечного Эдикта и кончается смертью Александра Севера; юристам, жившим при первых Цезарях, редко предоставляется право голоса, и только три имени принадлежат ко временам республики. Любимец Юстиниана (на это делались настоятельные указания) боялся встретиться с лучом свободы и с важностью римских мудрецов. Трибониан осудил на забвение неподдельную и прирожденную мудрость Катона, Сцеволов и Сульпиция, а между тем обращался за помощью к людям, более сходным с ним самим по складу своего ума, к тем сирийцам, грекам и африканцам, которые стекались толпами к императорскому двору для того, чтобы изучать латинский язык как совершенно им чуждый и юриспруденцию как выгодную профессию. Впрочем, на чиновников Юстиниана была возложена работа не для удовлетворения любознательности антиквариев, а для пользы его подданных. Они должны были выбирать самые полезные и самые приемлемые из римских законов, а сочинения древних республиканцев, как бы они ни были интересны или превосходны, уже не могли быть приспособлены к новой системе нравов, религии и управления. Если бы наставники и друзья Цицерона еще были живы, наше беспристрастие, быть может, заставило бы нас сознаться, что, за исключением чистоты языка, их действительные достоинства были превзойдены школами Папиниана и Ульпиана. Наука правоведения медленно зреет вместе со временем и с опытностью, и преимущества, как относительно методы, так и относительно материалов, естественно, находятся на стороне позднейших писателей. Юристы, жившие в царствование Антонинов, изучали произведения своих предшественников; их философский ум смягчал свойственную древности суровость, упрощал формы судопроизводства и стоял выше зависти и предубеждений, свойственных соперничающим школам. Выбор авторитетов, вошедших в состав Пандектов, зависел от усмотрения Трибониана, но власть его государя не могла снять с него священную обязанность быть правдивым и точным. В качестве законодателя империи Юстиниан мог отвергать постановления Антонинов или считать мятежными свободные принципы, которых держались древние римские юристы. Но прошлое не может быть уничтожено рукою деспотизма, и император совершал обман и подлог, когда извращал подлинность их текста, ставил их почтенные имена под выражениями и идеями своего раболепного царствования и пользовался своею властью для того, чтобы уничтожать достоверные копии, в которых были выражены их мнения. Сделанные Трибонианом и его сотрудниками перемены и вставки извиняют тем, что этого требовало однообразие; но их усилия оказались недостаточными, и над встречающимися в Кодексе и в Пандектах антиномиями, или противоречиями, новейшие юристы до сих пор упражняют свою терпеливость и догадливость.

Враги Юстиниана распространили не подкрепленный никакими свидетельствами слух, будто автор Пандектов обратил в пепел всю юриспруденцию древнего Рима из тщеславного убеждения, что она уже не может иметь практического применения или сделалась излишней. Император мог бы не принимать на себя этой гнусной роли и поручить невежеству и времени исполнение такого разрушительного намерения. До изобретения книгопечатания и фабрикации бумаги только богатые люди были в состоянии покупать труд переписчиков и нужные для переписки материалы, и по имеющимся данным можно рассчитать, что в ту пору цена книг была во сто раз выше теперешней. Копии медленно размножались и с осторожностью переделывались заново; жажда барышей побуждала нечестивых переписчиков выскабливать древний шрифт, так что Софокл или Тацит бывали вынуждены уступать свой пергамент требникам, проповедям и золотой легенде. Если такова была участь самых прекрасных созданий гения, то какой долговечности можно было ожидать от скучных и бесплодных произведений устарелой учености? Книги юридического содержания были интересны для немногих, а занимательны не были ни для кого; их ценность зависела от временной необходимости справляться с ними, и они навсегда предавались забвению с той минуты, как нововведения моды, превосходство достоинств или общественная власть делали их ненужными. В эпоху внутреннего спокойствия и учености, то есть в промежуток времени между Цицероном и последним из Антонинов, уже было понесено много потерь этого рода, и некоторые юристы, бывшие светилами школы или форума, были знакомы только любознательным людям, и то лишь по преданиям и по слухам. Триста шестьдесят лет беспорядков и упадка ускорили успехи забвения, и можно с полным основанием полагать, что из числа тех сочинений, в пренебрежении к которым обвиняли Юстиниана, многих уже нельзя было отыскать в восточных библиотеках. Копии с подвергнутых реформатором опале произведений Папиниана или Ульпиана не считались достойными интересовать потомство; законы Двенадцати таблиц и преторианские эдикты мало-помалу исчезли, а памятники древнего Рима были оставлены в пренебрежении или уничтожены завистью и невежеством греков. Даже Пандекты с трудом и с опасностью уцелели от этого всеобщего кораблекрушения, и критика решила, что имеющиеся на Западе издания и рукописи произошли от одного оригинала. Этот оригинал был списан в Константинополе в начале седьмого столетия; благодаря случайностям войны и торговли он попал сначала в Амальфи, потом в Пизу, и затем во Флоренцию, а теперь хранится как святыня в старинном дворце республики.

Всякий преобразователь прежде всего заботится о том, чтобы после него не было сделано новых преобразований. Чтобы сохранить во всей его чистоте текст Пандектов, Институций и Кодекса, было строго запрещено употребление численных знаков и сокращений, и так как Юстиниан не позабывал, что Вечный Эдикт совершенно исчез под грудой комментариев, то он объявил, что будет наказывать за подлог тех опрометчивых юристов, которые осмелятся перетолковывать или извращать волю своего государя. Ученикам Аккурсия, Бартола или Куяциуса пришлось бы сознаться во множестве преступлений, если бы они не осмелились оспаривать присвоенное императором право стеснять и власть его преемников, и прирожденную свободу человеческого ума. Но император не был в состоянии сдерживать своего собственного непостоянства, и в то время, как он хвастался тем, что, подобно Диомеду, превращает медь в золото, он пришел к убеждению, что необходимо очистить это золото от примеси менее ценной лигатуры. Не прошло шести лет со времени издания кодекса, когда он сознался в несовершенстве своего труда, приступив к новому и более тщательному изданию того же произведения, которое он обогатил двумястами изданными им самим законами и пятьюдесятью разрешениями самых неясных и самых сложных юридических вопросов. Каждый год или, по словам Прокопия, каждый день его продолжительного царствования был отмечен каким-нибудь юридическим нововведением. Многие из его постановлений были отменены им самим; многие другие были уничтожены его преемниками, а иные вышли из употребления с течением времени; но шестнадцать Эдиктов и сто шестьдесят восемь Новелл были помещены в подлинном сборнике гражданской юриспруденции. В глазах философа, стоявшего выше предрассудков своей профессии, эти беспрестанные и большею частью мелочные перемены могут быть объяснены только продажностью монарха, не стыдившегося торговать своими мнениями и своими законами. Тайный историк действительно и точен, и горяч в своих обвинениях; но он приводит только один факт, который можно приписать столько же благочестию, сколько корыстолюбию Юстиниана. Один богатый ханжа завещал все свое состояние в пользу Эмезской церкви, а ценность этого состояния очень увеличилась от того, что какой-то ловкий мошенник подписал именами самых богатых сирийцев долговые обязательства и обещания денежных уплат. Сирийцы стали ссылаться на установленную законом тридцати- или сорокалетнюю давность; но их доводы были ниспровергнуты обратно действующим законом, назначавшим для исковых взысканий в пользу церкви столетний срок; этот Эдикт мог сделаться источником стольких несправедливостей и затруднений, что он был отменен в то же царствование, после того как исполнил в приведенном случае свое назначение. Если бы беспристрастие и дозволяло оправдывать самого императора и возложить ответственность за корыстные мотивы на его жену и на его любимцев, все-таки одно подозрение в столь гнусном пороке должно пятнать достоинство его узаконений, и защитники Юстиниана должны сознаться, что, каков бы ни был мотив такого легкомыслия, оно недостойно ни законодателя, ни мужчины.

Монархи редко нисходят до того, чтобы принимать на себя роль наставников своих подданных, и Юстиниан заслуживает некоторой похвалы за то, что, по его приказанию, пространная система была обращена в краткий и элементарный трактат. Между различными Институциями римского права, Институции Гая были самыми популярными и на Востоке, и на Западе, а их кредит может быть принят за доказательство их достоинства. Именно их выбрали императорские делегаты Трибониан, Феофил и Дорофей, а свободу и нравственную чистоту века Антонинов прикрыли самыми грубыми материалами развращенного века. Этот том, подготовлявший юношество римское, константинопольское и бейрутское к постепенному изучению Кодекса и Пандектов, до сих пор дорог и для историка, и для философа, и для судьи. Юстиниановы Институции разделяются на четыре книги: они, не без некоторой правильности метода, переходят от I. Лиц к II. Вещам и от вещей к III. Действиям, а статья IV. о Личных обидах заканчивается принципами Уголовного Права.

1. Различие рангов и лиц есть самая твердая основа смешанного и ограниченного управления. Во Франции остатки свободы охраняются мужеством, почетными отличиями и даже предрассудками пятидесяти тысяч дворян. Двести семейств, права которых переходят в прямой нисходящей линии, образуют вторую ветвь английского законодательного собрания, поддерживая конституционное равновесие между королем и общинами. Отличия, отделявшие патрициев от плебеев, иностранцев от подданных, поддерживали существование аристократии в Генуе, Венеции и древнем Риме. Полное равенство людей есть тот пункт, на котором сходятся две крайности — демократия и деспотизм, так как величие и монарха, и народа было бы унижено, если бы кто-либо возвысился над уровнем своих со-рабов или своих со-граждан. Во времена упадка римского владычества республиканские почетные отличия были мало-помалу уничтожены и Юстиниан сознательно или инстинктивно завершил переход к безыскусственным формам абсолютной монархии. Император не был в состоянии искоренить того уважения, с которым народ всегда относится к обладанию унаследованными богатствами и к памяти славных предков. Он находил удовольствие в том, что награждал своих командиров, должностных лиц и сенаторов титулами и увеличением жалованья; а его непрочное милостивое расположение переносило некоторые лучи их блестящего положения на их жен и детей. Но в глазах закона все римские граждане были равны и все подданные империи были римскими гражданами. Это когда-то неоценимое звание было унижено до того, что сделалось устарелым и пустым названием. Голос римлянина уже не участвовал в издании его законов или в назначении годичных представителей его власти; его конституционные права могли бы стеснять самовластие повелителя, и выходивших из Германии и Аравии отважных искателей приключений стали облекать той гражданскою и военною властью, которою в былые времена только граждане могли пользоваться над завоеваниями своих предков. Первые Цезари строго соблюдали различие между благородным и рабским происхождением, которое определялось общественным положением матери, и беспристрастие законов бывало удовлетворено, если можно было удостоверить, что она была свободна хоть только в течение одного мгновения между зачатием и разрешением от бремени. Рабы, отпущенные на волю великодушным владельцем, немедленно вступали в средний класс libertini, или вольноотпущенников; но они никогда не освобождались от обязанности повиновения и признательности: каковы бы ни были плоды их трудолюбия, к их патрону и к его семейству переходила по наследству третья часть их состояния и даже все состояние, если они умирали бездетными и не оставляли завещания. Юстиниан оставил неприкосновенными права патронов, но он снял клеймо с двух низших разрядов вольноотпущенников: всякий, переставши быть рабом, становился, без всяких оговорок или отсрочек, гражданином, и в конце концов всемогущество императора стало создавать или предполагать благородство происхождения, в котором отказала натура. Он окончательно отменил все ограничения касательно возраста и числа отпускаемых на волю и касательно соблюдения различных формальностей — ограничения, которые были введены в старину для того, чтобы воспрепятствовать злоупотреблениям и слишком быстрому размножению нищих римлян, и вообще дух его законов способствовал уничтожению домашнего рабства. Впрочем, в восточных провинциях во времена Юстиниана еще было множество рабов, родившихся или купленных на служение своим господам, а их цена, восходившая от десяти золотых монет до семидесяти, определялась их возрастом, крепостью телосложения и образованием. Но влияние правительства и религии постоянно уменьшало тягость этого зависимого положения, и подданный империи уже не мог гордиться своею абсолютною властью над жизнью и благосостоянием своих рабов.

Закон природы научает почти всех животных лелеять и воспитывать их детенышей. Закон рассудка внушает людям признательность и сыновнюю преданность. Но исключительное, безусловное и вечное владычество отца над его детьми составляет особенность римской юриспруденции и, как кажется, ведет свое начало с основания города. Отцовскую власть установил или подкрепил сам Ромул, и после трехсотлетнего опыта она была занесена на четвертую таблицу децемвиров. На форуме, в сенате или в лагере взрослый сын римского гражданина пользовался публичными и личными правами человека, а в доме своего отца он был не более как вещью, принадлежавшей в силу закона к одному разряду с движимостью, рогатым скотом и рабами, которых своенравный владелец мог отчуждать или уничтожать, не подвергаясь за это ответственности ни перед каким земным судилищем. Та же самая рука, которая давала ему дневное пропитание, могла обратно отбирать этот добровольный дар, и все, что сын приобретал трудом или удачей, немедленно присоединялось к собственности отца. Похищенную собственность — все равно, шла ли речь о похищении его волов или его детей — отец отыскивал одним и тем же способом, предъявлял иск о краже, а если те или другие провинились в том, что перешли за границу чужого владения, то от произвола отца зависело или уплатить вознаграждение за убытки, или уступить обиженной стороне провинившееся животное. Под влиянием нищеты или корыстолюбия глава семейства мог располагать своими детьми точно так же, как располагал своими рабами. Но положение раба было гораздо более выгодно, так как первое manumissio возвращало ему утраченную свободу; напротив того, сына возвращали в подобном случае жестокосердому отцу; он мог быть отдан в рабство и во второй и в третий раз и только после троекратной продажи и троекратного отпущения на волю он освобождался от отцовской власти, которая была столько раз употреблена во зло. За действительные или мнимые проступки своих детей отец мог наказывать их по своему усмотрению бичеванием, тюремным заключением, ссылкой или отправкой в деревню, для того чтобы они работали там в цепях вместе с самыми низкими из его слуг. Отцовское достоинство было вооружено даже правом жизни и смерти, и примеры кровавой расправы, иногда вызывавшей похвалы, но никогда не подвергавшейся наказанию, можно найти в римских летописях до времен Помпея и Августа. Ни возраст, ни ранг, ни консульское звание, ни почести триумфа не снимали с самого знаменитого гражданина уз сыновней покорности; его собственное потомство входило в состав семьи их общего предка, а усыновление давало не менее священные и не менее суровые права, чем те, которые были основаны на происхождении. Римские законодатели без всякого страха, хотя и не без опасности вызвать злоупотребления, возлагали безграничное доверие на чувства отцовской любви, а этот гнет смягчала уверенность, что каждое поколение будет в свою очередь пользоваться страшными правами отца и властелина.

Первое ограничение отцовской власти приписывают справедливости и человеколюбию Нумы, и девушка, выходя замуж за свободного человека с согласия его отца, была ограждена от позора сделаться женою раба. В первые века, когда соседние жители Лациума и Тусции теснили городское население и нередко доводили его до голода, продажа детей могла быть явлением нередким; но так как закон не дозволял римлянину покупать свободу своих сограждан, то вследствие завоеваний республики рынок этого рода должен был мало-помалу совершенно опустеть и эта торговля должна была прекратиться. Наконец, сыновьям было предоставлено неполное право собственности, и юриспруденция Кодекса и Пандектов установила его в трех видах: profecticius, adventicius и professionalis. Когда отец что-либо уделял своим детям, он предоставлял им лишь право пользования, но удерживал за собою безусловное право собственности; однако, если его имущество поступало в продажу, детская доля не шла на удовлетворение кредиторов в силу благоприятного для детей истолкования закона. Все, что приобреталось путем вступления в брак, дара или наследования в боковой линии, считалось собственностью сына; но если отец не был положительно устранен, ему принадлежало право пользования в течение всей его жизни. Было признано благоразумным и справедливым, чтобы легионер, получивший в награду за свои воинские доблести часть отнятой у неприятеля добычи, самостоятельно владел ею и отказывал ее по завещанию кому пожелает; тот же принцип был по аналогии распространен на доходы, доставляемые какой-либо либеральной профессией, на жалованье за государственную службу и на священные щедроты императора или императрицы. Жизнь гражданина была менее подвержена злоупотреблениям отцовской власти, чем его состояние. Однако его жизнь могла быть препятствием для удовлетворения личных интересов и страстей порочного отца; те же самые преступления, которые происходили от нравственной испорченности времен Августа, оскорбляли существовавшие в ту пору понятия о человеколюбии, и жестокосердый Эриксон, забивший своего сына до смерти, был спасен императором от справедливой ярости народной толпы. Римский отец был принужден отказаться от владычества над детьми как над рабами и должен был ограничиться ролью степенного и умеренного судьи. Присутствие и личное мнение Августа утвердили приговор об изгнании, постановленный над Арием за то, что он совершил преднамеренное убийство, пользуясь своею отцовскою властью. Адриан сослал на далекий остров ревнивого отца, который, подобно разбойнику, воспользовался охотой для того, чтобы убить юношу, находившегося в кровосмесительной любовной связи с своей мачехой. Юрисдикция частных людей претит духу монархии; отец еще раз снизошел с своего положения и вместо того, чтобы быть судьей, должен был удовольствоваться ролью обвинителя, а Александр Север приказал судьям выслушивать его жалобы и приводить в исполнение его приговоры. Он уже не мог лишить сына жизни, не подвергаясь обвинению и наказанию как убийца, а Константин окончательно подверг его тем наказаниям за смертоубийство, от которых он был избавлен законом Помпея. Такое же покровительство было оказано всем возрастам детей, и рассудок должен одобрять человеколюбие Павла, признавшего убийцей того отца, который удавил своего новорожденного ребенка, уморил его голодом, бросил его или принес в публичное место для того, чтобы возбудить то сострадание, которого сам не чувствовал. Впрочем, обыкновение выставлять детей в публичных местах было очень распространенным и закоренелым пороком древности; оно иногда предписывалось, часто дозволялось и почти всегда оставалось безнаказанным у тех народов, которые никогда не имели римских понятий об отцовской власти, а обращающиеся к человеческому сердцу драматические писатели равнодушно описывают народный обычай, который оправдывали ссылкой на бережливость и на сострадание. Если отец был в состоянии заглушить свои собственные чувства, он мог избежать если не порицания законов, то по меньшей мере установленного ими наказания, и Римская империя обагрялась кровью детей до тех пор, пока эти убийства не были внесены Валентинианом и его соправителями в текст и в душу Корнелиева закона. Наставления юриспруденции и христианства не были в состоянии искоренить это бесчеловечное обыкновение до тех пор, пока их мягкое влияние не было подкреплено страхом смертной казни.

Опыт доказал, что дикари обыкновенно бывают тиранами женского пола и что положение женщины улучшается по мере того, как улучшаются условия общественной жизни. Ликург отложил заключение браков до более зрелого возраста в надежде, что от этого будут родиться более здоровые дети, а Нума дозволил женщинам выходить замуж с двенадцатилетнего возраста для того, чтобы муж мог по своему вкусу воспитать непорочную и послушную девушку. По древнему обычаю, жених покупал свою невесту у ее родителей, а она совершала coemptio, то есть покупала за три медных монеты право вступить в дом жениха и пользоваться покровительством его домашних богов. Жрецы приносили в жертву богам плоды в присутствии десяти свидетелей; супруги оба садились на одну и ту же баранью кожу; они вкушали соленого пирога, сделанного из far или пшена, и эта confarreatio, свидетельствовавшая о том, чем в древности питались в Италии, служила эмблемой их мистического союза — и духовного, и телесного. Но этот союз был для женщины и тяжелым, и неравноправным, и она отказывалась от отцовского имени и от отцовских пенатов для того, чтобы поступить в новое рабство, лишь приукрашенное названием удочерения. Легальная фикция, и не остроумная, и не изящная, придавала матери семейства (таково было ее настоящее название) характер сестры ее собственных детей и дочери ее супруга или господина, который был облечен отцовскою властью во всей ее полноте. По своему усмотрению или по своему капризу он или одобрял, или порицал, или подвергал наказанию ее поступки; он имел право жизни и смерти и в случаях прелюбодеяния или пьянства мог постановлять на этом основании приговоры. Чтобы она ни приобрела или ни наследовала, все обращалось в исключительную собственность ее господина и положение женщины как вещи, а не как личности, было так ясно установлено, что в случае утраты подлинного документа на нее можно было предъявлять свои права, как и на всякую движимость, на основании продолжавшегося целый год пользования и обладания ею. Римский супруг исполнял по склонности супружеские обязанности, которые были с такой точностью определены афинскими и иудейскими законами; но так как многоженство не допускалось, то он никогда не мог разделять своего ложа с более красивой или более симпатичной подругой.