Потом он встал посреди дороги, осторожно открыл коробку от зубного порошка. Там, среди набросанной травы, медленно ползла улитка. Взял ее бережно, двумя пальцами, показал отцу. Улитка – сама крошечная – тихонько втягивала внутрь крошечную ногу.

– Пап...

– А?

– Нам сказали, улитка вредная. Ее давить надо.

– Да что ты?

– Ага. И гусеницу, бабочку, стрекозу.

– Стрекозу-то за что?

– Вредитель, – объяснил Тарас. – Ест чего не надо.

– Не надо давить, – попросил Левушка. – Вам, малышам, особенно. Подрастете – подавите всласть.

– Как? – не понял Тарас.

– Ну... Пусть они живут, ладно? Ты живешь, и они пусть.

– Пусть, – согласился Тарас.

Пошли дальше, заглядывая в открытую коробку, а на улице уже прибавилось народу, началась толкучка, предвечерняя суматоха. И вот их уже задевают, – таких медлительных, неудобных, уткнувшихся носами в дурацкую коробку от зубного порошка, – их пихают и подталкивают в спину. Можно, конечно, остановиться и пропустить торопыгу. Можно сделать ему замечание. Смерить укоризненным взглядом. Но поможет ли это? Уменьшится ли число толкающих, если каждый день рождаются новые торопыги, нетерпеливо подталкивающие в спину?

Им это не нравится. Не нравится Левушке, не нравится Тарасу. Это, объясняют знатоки, время такое – торопливое. Это, уверяют эксперты, жизнь такая – суматошная. Так-то оно так, а им-то что делать? Так-то оно так, а им куда деваться? (Эй, градостроители! Вникните в проблему, учтите при планировке улиц. Сделайте, градостроители, два тротуара: один для торопыг, другой для задумчивых. А то, глядишь, первые затопчут вторых, на развод не останется. Отмахиваются градостроители. Открещиваются. Нам бы, говорят, ваши заботы. У них, у градостроителей, шустрые машины давят тех самых торопыг, только стон стоит, треск идет – не успевают оттаскивать. Где уж тут думать о каких-то чудаках, о задумчивых одиночках, что бредут по тротуару с коробкой от зубного порошка? Пусть сами спасаются, если, конечно, сумеют.)

– Отгадай загадку, – сказал Тарас и взглянул искоса, снизу вверх.

– Давай.

– Обезьянка в красных штанишках увидела поломанный рельс. Что она должна сделать?

Левушка подумал. Сказал осторожно:

– Ничего, наверно.

– Ты что... – возмутился Тарас. – А паровоз? Паровоз-то едет.

– Тогда не знаю.

– Сдаешься?

– Сдаюсь.

– Обезьянка, – объяснил, – должна снять штанишки и помахать ими. Машинист увидит красное и остановится.

– Тогда это, наверно, большая обезьяна с большими красными штанами.

– Нет, – отмел категорически. – Обезьянка маленькая.

– Но паровоз-то большой... – заволновался Левушка. – Огромный паровоз на огромной скорости. С него и не заметишь красные штанишки.

– Нет, – упрямо повторил Тарас. – Обезьянка маленькая. Маленькая обезьянка в красных коротких штанишках.

11

Зоя уже ждала их дома. Веселая, довольная собой, можно сказать – счастливая. Шлепала босиком по паркету, напевала громко и фальшиво.

– Тарас! – подхватила его, приподняла, закружила по коридору. – Здорово, мужик!

Тарас глядел на мать сверху, улыбался стеснительно.

– Ты что же, не рад?

– Рад...

– А рад, так радуйся.

Завертела пуще прежнего.

– Ма... – сказал тихо. – Голова закружится.

– У тебя?

– У улитки.

– Да ну! У тебя бы не закружилась, у нее – пускай.

Но Тарас уже завозился в руках, пихался коленками в живот, хотел поскорее на пол.

– Эх, ребятки! – закричала. – Пообедаем сейчас! Чего, мужик, есть будешь?

– Макароны.

– Сразу видно, – засмеялась, – детсадовский ребенок. Я тебя мясом накормлю, мясом! Чтобы рычать научился. Да и выпьем по такому делу!

– Что это ты веселая? – удивился Левушка.

– Купила, Лев! – Схватила его за руку, потащила в комнату: – Чуешь? Захотела и купила!

Сервиз стоял распакованный на столе, радовал глаз нежной голубизной, удивлял разнообразием форм, повторялся хитрым узором на тарелках, блюдах, прочих предметах непонятного назначения.

– Восемьдесят семь штук! Одна в одну.

– Где деньги достала?

– Достала. Захотела – и достала.

И сразу о другом:

– Идите руки мыть. Есть хочу – живот подвело. Один сухарь за целый день.

Стрельнула в Левушку бесстыжим глазом. Побежала на кухню.

Левушка повел Тараса в ванную, помыл руки, потом прошелся по квартире, заглянул во все углы. Будто воротился из долгого отсутствия. Бабы Мани дома не было. Дед Никодимов лежал на кровати поверх одеяла: руки по швам, глаза в потолок. В ковбойке, в байковых лыжных штанах, на ногах кеды. В углу, за дверью, стояла его коляска. Под кроватью валялось непроданное тряпье.

– День добрый!

Дед не откликнулся. Даже глазом не моргнул. Лицо синее, руки синие, уши – и те синие, как у мороженой курицы.