— Садись, ваше благородие, в ногах правды нет. Чего щуришься, аль своих не признаешь?

На лице Седого появилось выражение нескрываемого удивления.

— Унтер? Васильев? Что за спектакль?

— Ну вот и признал, слава тебе, господи, — на лице хозяина избы просто-таки высветилось глубокое удовлетворение от созерцания реакции пленника. — А то я уж, грешным делом, засомневался, вы ли это, господин штабс-капитан. Это вот у Трофимыча, — махнул он рукой в сторону возчика, — глаз-алмаз, сразу распознал вас в городе. И то, сызмалетства у вас на конюшне прислуживал. Ай да Трофимыч! Как считаешь, ваше благородие господин Муромцев, молодец Трофимыч, а? Слушайте, может, он вам сгодится для ваших нынешних дел? Ручаюсь, не подведет.

— Кончайте балаган, Васильев, — резко бросил Седой. — Что вам нужно?

— Ишь ты, — хмыкнул Васильев. — А у меня к вам встречный вопрос: а что вам здесь понадобилось? Зачем, так сказать, пожаловали в отчий дом? И что вы в нем ищете по ночам? И кто эта юная барышня, которая по ночам с вами бродит? — мужчина перевел взгляд на Анюту.

— Это… моя жена, — чуть запнувшись, ответил Седой.

— Скажите пожалуйста, — протянул Васильев, подмигнув сообщникам. — А мы, грешным делом, подумали внучка. Она что, в курсе ваших забот?

— Оставьте ее, она ничего не знает, — в голосе Седого появилась прежняя уверенность.

— Охотно верю, — добродушно согласился Васильев. — Ну да, ладно. Время позднее, вам отдохнуть надо с дороги, а нам за дело пора. Про хозяйское-то золотишко я давно слыхивал, да только где ж его искать-то? Были охотники пошариться, да куда там… — он встал со скамьи и, размяв ноги, сделал шаг к Седому. — Ты, ваше благородие, не боись, я пока пытать тебя не буду и девчонку твою не трону, потому как бумажку у тебя, сонного, нашел. По этой бумажке и искать будем. А уж там как бог даст… Ты, Трофимыч, проводи их на отдых. Да, мамзели-то руки развяжи, а штабс-капитану… и ему развяжи, только смотри аккуратней. Он по молодости-то шибко проворный был, да и сейчас, вижу, орел хоть куда. Ну, спокойной вам ночи, приятного сна, желаю увидеть козла и осла, — иронично расшаркался он перед пленниками.

Сообщники его громко захохотали и стали выталкивать пленников на крыльцо. На ночевку их определили в сарай, где, как оказалось, был вырыт большой погреб, превращенный похитителями в тюрьму. Трофимыч сбросил вниз пару охапок сена, потом, выполняя приказ унтера, развязал Анюте руки, и она сама спустилась по лестнице в погреб. Когда возчик начал развязывать Седого, парень вытащил наган и держал пленника на прицеле, покуда тот своим ходом тоже не спустился в погреб. Трофимыч достал лестницу, крикнув при этом вниз, что ведро находится в углу, опустил крышку погреба и клацнул замком. Седой и Анюта оказались в полнейшей темноте. Устроившись на сене, они замолчали. Седой винил себя в произошедшем и обдумывал, с чего начать разговор, а Анюта настолько устала, что у нее просто не было сил разговаривать. Однако она первая не выдержала затянувшегося молчания:

— Что же вы молчите, Эдуард Петрович? Я ничего не понимаю, но чувствую, что мы крепко влипли в какую-то историю. И конец у этой истории может оказаться не очень веселым. Что там говорит на этот счет ваша интуиция? Что это за люди? — Седой обратил внимание, что в голосе Анюты впервые появился иронично-жесткий оттенок.

— Да, я заслуживаю самого жестокого обращения, но… пощадите меня. И на старуху случается проруха. А что до людей… давно это было, в гражданскую, — Седой снова замолчал, а потом медленно, будто пересказывая содержание какого-то приключенческого фильма, стал вспоминать события тех далеких лет.

…Батальон деникинской армии под командованием штабс-капитана Муромцева одним из первых ворвался в большой южный город России. Орудийная стрельба уже стихла, но еще нет-нет да вспыхивали ружейные перестрелки в разных частях города. Красные отступили. Воспользовавшись временным затишьем, командир батальона собрал командиров рот для доклада в помещении какой-то бывшей советской конторы. Противник так поспешно покинул город, что обстановка в этой конторе осталась практически нетронутой, стекла целы, исправно работал телефон. Офицеры, стоя вокруг стола над планом города, докладывали о занятых позициях, когда зазвонил стоящий на подоконнике телефон. Штабс-капитан услышал в трубке полковника Лещева, командира полка. Обычно лишенный эмоций, в этот раз его голос звучал торжественно, передавая Муромцеву и всему личному составу батальона благодарность командующего армией. Батальон действительно заслуживал высокой оценки, первым ворвавшись в город и вытеснив противника из стратегически важного района.

Лукаво улыбнувшись офицерам, Муромцев отдал команду вестовому, и на столе появилась бутылка французского коньяка из запасов командира батальона, яблоки и печенье. Подчиненные знали, что в разгар боев штабс-капитан не терпел фуршетов, все застолья проводились исключительно после боя и в конце дня. Но по случаю благодарности самого командующего в этот раз Муромцев решил нарушить собственный запрет. Едва заметный кивок, и корнет Трубецкой, самый молодой из офицеров и по званию и по возрасту, проворно разлил коньяк по кружкам. За победу выпили до дна. Муромцев решительным жестом велел вестовому убрать со стола и собрался было продолжить совещание, как вдруг в коридоре послышались шаги. В комнату вошел офицер возрастом чуть постарше Муромцева.

— Ба, Лев Николаевич! Ну, разве от контрразведки скроешься? Вестовой, коньяку господину ротмистру, — Муромцев приятельствовал с сотрудником контрразведки ротмистром Калачевым. Познакомились они еще в 1915 году на германском фронте, когда Калачев служил в кавалерии.

— Всем, всем, любезный, — укоризненно попенял ротмистр вестовому.

Тот застыл в растерянности, вопросительно глядя на командира. Муромцев развел руками:

— Покорнейше прошу извинить, Лев Николаевич, но дела. Достаточно. Вот вечером милости просим.