Шрифт:
— Берестов, Смирнов, Логинов… — выкрикивали они по лагерю.
Ни Иван, ни Петя, ни Логинов не отзывались. Знали: за хорошим не позовут. На лбу у них не написано, кто они. Документов — никаких.
— А если пригласят старокорсунских полицаев для опознания?..
Вот только когда когти страха впились в их груди.
Перед входом в лагерь Иван, имея уже опыт побегов, был более оптимистичен. И пока стража возилась с многочисленными запорами, изучал подступы… Так сказать, производил рекогносцировку места.
Напротив, по ту сторону улицы Красной, громоздится недостроенное здание пищевого института. Есть где укрыться в первые минуты побега…
Но это там, за воротами лагеря.
А здесь…
Лагерь огорожен двумя высокими, не менее трех метров, заборами из колючей проволоки. Это еще куда бы ни шло. Но вот — полицаи! По трое ходят между рядами колючей проволоки. И все вооружены палками. Немцы не доверяли им оружия. Если они предали своих, то с такой же легкостью предадут и их, немцев. Иуды всегда остаются иудами.
*—о—*
Снаружи лагерь охраняют автоматчики со свирепыми овчарками. По углам — вышки с ручными пулеметами, направленными во внутрь лагеря.
Угрюмым, исподлобным взглядом озирался Иван вокруг.
Там, в цимлянских лагерях, было проще. Немцы тогда еще верили в свою победу и уже считали Россию своей колонией. Так что, беги — не беги — все равно останешься в их руках.
А здесь, в Краснодаре…
Шел октябрь 1942 года. Под Сталинградом немцы увязли окончательно. Было от чего им рассвирепеть. С военнопленными обращались как со скотом. Чуть замешкался — били чем попадя: дрыном, доской, прикладом… а то и на месте пристреливали, если уж кто совсем обессилел.
Одного такого обессилевшего немец пырнул штыком. Но, видимо, не насмерть. Тут-то и накинулись на несчастного полицаи. Тот втянул голову в плечи, загородился руками. Был виден только его распяленный в крике рот. Полицаи били его палками с таким усердием, словно выколачивали до последнего зернышка сноп пшеницы. Потом подцепили крючком и поволокли, словно дохлую собаку к подвалу. Хотя у того сквозь прорези мученически оскаленных зубов высовывался еще живой, в трепещущей дрожи язык. И все еще шевелились сдвинутые болью брови.
— Проклятые! Вы же и собственной смертью не покроете свою вину! — рванулся было Иван к полицаям.
Спасибо Логинову, удержал. И вовремя. Как зверь чует над собой черную дырочку дула, так и Берестов почувствовал на себе удар недоброго взгляда, как плетью по спине. Оглянулся.
Перед ним — начальник лагерных полицаев. Грудь колесом, одну ногу вперед выставил, стоит, как буква «я». Ссучил пальцы в узловатый кулак и — в ухо.
Небо показалось Ивану зеленым в красных рубцах. И откуда-то колокольный звон, тихий, печальный. Мир тихонько, блаженно закружился, качнулся. Вот это и есть последнее, через край — больше нет сил. Только слышно, как тюкает сердце.
— Скажи спасибо, что я сегодня добрый.
После Петя рассказывал:
— Не успел я тебя подхватить — полицаи тут как тут. Слетелись, как воронье на падаль. Не дай Бог, коснулся бы земли — все, хана.
…Ночь. Тьма над городом густа. А здесь, посреди барака, чадит прикрепленный к гвоздю, изолированный электрошнур. Колеблющееся пламя выхватывает из темноты черепа, обтянутые кожей. Вместо глаз — безжизненные стекляшки. Они безразлично смотрят из-под побитых лишаем, как молью, бровей на коптилку. Некоторые военнопленные выгребают из-за пазухи вшей.
Петя испуганно жмется к Ивану.
— Ты думаешь спрятаться от вшей под козырьком Берестова? — зло шутит Логинов.
Иван невольно окидывает барак, нары в два яруса — на них вповалку люди… Не люди, а скелеты, прикрытые кто чем: кто серой шинелью, кто каким-то трудно опознаваемым тряпьем.
В углу, у пламени другого коптящего электрошнура, чубатая голова, слепые впадины глаз, слушающая голова — набок, по — птичьи. Из-под шинели выглядывает нательная рубашка, когда-то белая.
— Он на голову выше начальника полицаев. Так тот и приказал, по примеру Наполеона, лишить его этого преимущества… Но не тут-то было. Сержант оказался здоровым, как бык. Полицаи только сумели выколоть ему глаза. А потом и забыли о нем, — рассказывает сосед по нарам.
Вытянув шею, сержант щупает пустоту, спотыкается, как на грех, хватается за руку проходящего мимо полицая.
— Прочь, урод! — выдергивает тот свою лапищу и со всего маху бьет палкой по шее. Тонкая шея сержантика вянет, он, не крикнув, оседает, клонится вниз, лицом в колени.