Услышав «если не вернусь», Джулия отчаянно запротестовала и стала настаивать на том, чтобы Армандо взял ее с собой.

Но комиссар был неумолим.

— Послушай, — сказал он, видя, что она готова расплакаться. — Если ты поедешь со мной, я не смогу быть осторожным. Меня будет слишком волновать мысль о твоей безопасности. Я должен буду думать о нас обоих, и это может оказаться роковым для меня.

— Я сама могу позаботиться о себе.

— Не сомневаюсь. Но одна мысль, что с тобой может что-то случиться, измучает меня и не даст действовать собранно и свободно, как это бывает, когда я один. Кроме того, ты помешаешь мне вести дело. Там, куда я иду, — солгал он, — женщин не очень-то принимают.

Скрипя сердцем, Джулия согласилась.

Через некоторое время они уже ужинали у Джулии, молча и без особого аппетита.

Какая-то грусть и тревога владели обоими. Потом они любили друг друга, и она была тиха и нежна, как испуганный ребенок.

В баре ресторана Бофингер на улице Бастилии, потягивая аперитив из смеси ежевичного ликера и шампанского, комиссар Ришоттани думал о том, что его последнее дело, несмотря на свою сложность, на все темные места, подходит к концу. Дальше — уход на пенсию, дальше — жизнь, посвященная только Джулии.

Он сам не знал, откуда эта уверенность, но инстинкт редко подводил его, и он чувствовал, что раввин из Маре должен обязательно пролить свет на многие стороны дела Рубирозы.

В целом все шло, как надо.

Он взглянул на часы: почти девять. Скоро придет Брокар, и они вместе, заказав большое блюдо устриц, подведут итоги на сегодняшний день.

Глубоко задумавшись он даже не заметил Брокара.

— Me voila, Mr. Risciottani. Comment allez vous? [38]

— Ca va, ca va [39] . Выпьете аперитив?

— А что вы пьете?

— Кир Ройал.

— Согласен. Пусть будет шампанское и ежевичный ликер.

Они подождали, пока бармен принесет аперитив. Потом мэтр проводил их к столу, предварительно заказанному Брокаром и расположенному в удобном уголке возле окна.

Ален сразу же перешел к делу.

— Надеюсь, что за мной не было слежки. Но, во всяком случае, думаю, что надо вести себя так, будто мы и не подозревали о такой возможности. К раввину я приставил надежного человека. Того самого, что передал вам дневник Марио Силенти. Ему я доверяю, ну, а за остальных голову на отсечение не даю. Это очень опытный человек, и при малейшей опасности он тут же включит в действие особую бригаду по борьбе с террористами, Аарона Райхмана я предупредил, что его завтра посетит один мой итальянский коллега, чтобы послушать его мнение о событиях во Франции и Италии и по возможности пролить какой-то свет на нераскрытые преступления.

Он лишь слегка улыбнулся, как если бы ему уже многое было известно, и сказал мне нечто загадочное: «Всегда к вашим услугам. Я всегда готов послужить доброму делу в рамках закона, хотя, по моему глубокому убеждению, Италия могла бы научить всю Европу, как уклоняться от законов».

На мой вопрос, что он имеет ввиду, раввин ответил: «Ничего. Так, размышляю о стране, которая за последние 50 лет идет по пути творческих экспериментов, диалектики, отклонений, дискуссий. О стране, которая считается колыбелью цивилизации».

Я попросил привести какой-нибудь пример.

Он засмеялся: «Какой пример? Их тысячи. Банкиры Господа Бога, Синдона и Калви, Вы ведь знаете, что в Италии все под рукой Божьей и Бог имеет своих банкиров. А если кто-нибудь из них поскользнется под лондонским мостом, это не снимет с них божьей благодати ни до ни после смерти, никогда.

А попытки Моро примирить разные партии? Власть разрушительна для тех, у кого ее нет. А Кракси, требующий уволить журналиста из «Монд»? А это новое их изобретение — раскаяние? Это ведь не что иное как экстраполяция обычного христианского и европейского смягчения наказания виновному, который согласился сотрудничать с правосудием только ради облегчения своего наказания.

Раскаяние кажется мне самым гениальным изобретением итальянского правосудия за последние 10 лет.

Только в Италии это и могло случиться.

Вспомните историю: кого только оно, это раскаяние, не ублаготворило.

Церковь таким способом возвращает себе заблудшую овечку и пользуется этим в качестве примера для толпы, что, мол, неисповедимы пути Господни, хотя овечка может оказаться просто-напросто Иудой.

Политиканы с помощью раскаяния получают возможность вполне легально перебирать публично собственные грехи.

Скажи мне, кто у тебя кается, и я скажу, кто ты.

Судьи тоже наживают на этом свой капитал: громкие процессы с огромным количеством участников. Судят всех, не осужден никто.

Даже преступники выигрывают: они спасаются и в христианском, и в юридическом смысле.

Знаете, если бы я был на месте Мондадори, то опубликовал бы историю последнего десятилетия Италии через призму покаяний. И если она не возымела бы успеха, ну что ж: не остается ничего другого как раскаяться».

Тут я прервал его: «Вы кажетесь мне странным сегодня, синьор Аарон».