С годами от блестящего филолога остались одни воспоминания.

Попав в местечковую среду, он сам стал типичным ее обитателем, занятым мыслью о деньгах, неспособным к какому-либо самосовершенствованию или к попыткам достичь другого уровня жизни, но даже хотя бы к желанию обладать теми вещами, что сопутствуют этому уровню.

Неприятие роскоши, заложенное в коммунистической матрице его воспитания, только усилилось с превращением в мелкого торговца еврейского квартала под пятой Мелани.

Он и подумать бы не мог о хорошем ресторане, настоящем отеле, о том, чтобы поехать куда-нибудь отдохнуть или сшить себе костюм на заказ у известного портного, короче, о том, что является вещественным признаком того мира, который он сам определял как «дряблое чрево Европы».

В час дня, если дела не вынуждали его пригласить к обеду какого-нибудь клиента, он забирался в глубь магазина, где поспешно съедал в одиночестве ломтик паштета, жадно откусывая огромные куски хлеба, склонившись над жирным листом бумаги, где лежал этот его «обед».

Крошки хлеба падали изо рта на бумагу, смешиваясь с остатками паштета. Войдя неожиданно, вы заставали его сгорбившимся над смятой бумагой, торопливо, тайком поглощающим свою пищу, будто бы он ее где-то украл и теперь должен был поскорее уничтожить следы этого воровства.

Лиса, только что побывавшая в курятнике — вот на что это было похоже. Давясь хлебом, он вежливо спрашивал, не хотите ли и вы разделить его трапезу, делал несколько больших глотков пива и только после этого обретал какое-то подобие спокойствия.

Закончив свой поспешный обед, он возвращался к работе, начиная звонить клиентам, поставщикам, посредникам. Там, где хватило бы и десяти слов, он произносил по крайней мере пятьдесят, пускаясь в бесконечные любезности и всякие формальности, не без некоторой чрезмерной услужливости в тоне. Его говорливость была удивительна, так же как и способность терпеливо выслушивать собеседника.

Без телефона он бы пропал. Телефон оказывал на него целительное действие, освобождая от страхов, подбадривал, делал увереннее, заряжал энергией, как и стены лавки, от которых он не решался отделиться.

Если надо было куда-то поехать, это стоило ему больших усилий. Как какой-нибудь раб он мог действовать только под плеткой Мелани и только имея под рукой свои орудия труда: телефон и привычную обстановку. В магазине он все делал сам: покупал, продавал, переносил мебель, вел учет.

А кроме того ходил за покупками для дома, отводил дочерей в школу, и все только диву давались, откуда берется эта энергия, почти ярость, которая бурлила в нем с шести утра до двенадцати ночи.

Некоторые считали, что всему причиной деньги: человек с востока, открывший их существование, уже не знает удержу. Аарон, может быть слишком образованный, чтобы быть достаточно умным, просто не понимал, что деньги не цель, а только средство.

Добрый Самаритянин рассказал мне, что Франческо завязал с раввином из Маре тесную дружбу. Он доверял ему перепродажу товара невысокой художественной ценности, но главной целью их встреч была необходимость поговорить о превратностях судьбы, потому что они чувствовали себя «братьями по несчастью», как любил говорить раввин. Обоих бессовестно использовали, и оба накопили достаточно злобы и обиды против этой жизни и против тех, кто их унижал и заставлял вести такое существование. У каждого из них жена была явно не сахар, и оба хотели бы бежать от нее. Но Римлянин-то уже освободился, и на его горизонте появилась Анник, а поляк, весь во власти золотой лихорадки, мог освободиться от своей Мелани только в мечтах. Для развода ему не хватило бы смелости, и он находил у случайных подруг заслуженное отдохновение, тайно испытывая справедливое удовлетворение, наставляя рога своей мучительнице.

Несмотря на постепенное падение, Аарон пользовался авторитетом в квартале Маре. Он был известен не только своей добротой, но и глубокими знаниями в области мировой политики, за которой он следил с неослабевающим вниманием.

Литераторы, журналисты, советники министров, а иногда и министры звонили и встречались с Аароном в самое разное время и в самых невероятных местах, чтобы послушать его мнение по поводу разных событий, выслушать его предположения об их возможном развитии.

Эти постоянные визиты политических деятелей не могли укрыться от ока французской полиции, которая некоторое время подозревала его в шпионаже в пользу Восточной Европы, ни разу не получив этому хоть какое-нибудь доказательство.

Затем они убедились, что раввин из Маре не представляет никакой опасности и потеряли к нему интерес. Аарон, как и полагается «шпиону», продолжал влачить жалкое существование подкаблучника и постепенно все больше сближался с Франческо, найдя в нем друга, пытавшегося, правда тщетно, заставить его встряхнуться и выйти из состояния гражданской смерти.

Франческо попробовал приобщить его к элегантности, отвезя к своему портному, приучить его к более приятной жизни, сходив с ним несколько раз в роскошные рестораны. Но для Аарона, неподатливого и уже разрушенного скупостью, все эти вспышки света в монотонной бесцветности его существования были только явными признаками европейской слабости, о чем он с ворчанием не забывал напомнить своему другу: