Шрифт:
— Ты же меня знаешь, Саш, мне такие туманы-растуманы — хуже некуда.
— Антон, ты меня тоже знаешь. Сделаю все, что от меня зависит.
— Ты хотя бы скажи, как она, на твой взгляд?
— В смысле?
— Ну… Расположена?
Топилин помолчал. Гадко. Но нужно же как-то закончить разговор.
— Расположена.
— Ладно, — сказал Антон. — Жду.
И отключился.
Внизу раздалось грюканье посуды.
Не слышал, как Анна вошла.
— Ты чай будешь? — спросила, зажигая плиту.
— А кофе?
— Кофе закончился.
— Тогда чай буду.
Топилин лежал, слушая, как она расставляла чашки, вытряхивала в ведро старую заварку из чайника.
— Передай ему, что я согласна, — сказала она.
22
К моему поступлению в Грековское приступы у Зинаиды не повторялись, и ее бы, наверное, выписали из диспансера на амбулаторное лечение: из-за нехватки мест койки в корпусах Долгопрудного стояли уже в коридорах, по той же причине психиатрические отделения Первой городской и Больницы водников принимали только самых тяжелых или общественно опасных больных. Но выписывать Зинаиду было некуда. Ведомственный дом, в котором она жила, передали муниципалитету под приватизацию, и ее квартиру успели продать как бесхозную. Приватизация полным ходом шла и на самом Кирпичном заводе — и контролершу из отдела качества, не мудрствуя лукаво, сократили вместе с сотней-другой рабочих. Маму, которая продолжала регулярно наведываться в диспансер, предупредили: устроиться на работу с такой инвалидностью Зинаида Ситник не сможет. С папой мама обходила эту тему гробовым молчанием.
23
Позвонил Антону, припарковавшись на углу Соляного спуска и Ефимовской.
— Антон, все нормально, она согласна.
— Ну, слава богу. Наконец-то. Я уже думал, она отказываться хочет.
— Договаривайся со следователем, — Топилин торопился закончить разговор. — Вам нужно будет вместе к нему явиться.
— Да следователь как бы на больничном, — усмехнулся Антон.
Топилин скривился.
— Надолго?
— Я просил на неделю, — сказал Антон и хохотнул громче.
— В смысле?
— А что ты хотел? Она все тянула. Я занервничал. Попросил, чтобы следаку намекнули больничный взять.
— Ладно. Ты все равно уезжаешь.
— Не передумает она, нет?
— Мне почем знать. Все, сейчас неудобно говорить. Позже.
На углу Ефимовской и Маяковского нарвался на свежий затор. Гудки, ругань в открытые окна, моргающие фары.
Подпереть Топилина не успели. Круто вывернув перед мордой какого-то «цивика», нырнул во дворы. Этой дорогой он ходил к Анне, для конспирации оставляя машину подальше от Нижнебульварного. Если обогнуть дворами старую АТС, протиснуться в щель между детским садом и трансформаторной будкой, можно выскочить прямо на Горького, далеко обогнув гудящий и звереющий затор.
За телефонкой свернул во дворы.
Медленно, вертя головой от одного зеркала к другому, чтобы не поцарапать бока, Топилин протискивался между забором детсада и бетонной будкой электрической подстанции. На выезде слегка придавил газ — и в последний момент успел наступить на педаль тормоза. Остановился в сантиметрах от металлических столбиков. Жильцы вкопали, сволочи. В сердцах Топилин надавил на сигнал.
Делать нечего: включил заднюю, принялся пятиться прочь из тесной щели, в которую влез. Долго возился: забор садика, как назло, в этом месте изгибался — то левый, то правый угол заднего бампера норовил упереться в преграду. Выбрался, развернулся, поехал обратно.
Въехал в следующий двор, проехал его насквозь. Впереди открылась улочка. Знак «только направо». Снова остановка. Вспомнил — однажды уже попадал впросак с этой улицей. Одностороннее движение. Придется ехать до самого моста, и только после моста можно будет взять в сторону Третьего поселка коммунаров.
— Черт бы вас побрал! — прорычал он, стискивая руль. — Не город, а загон какой-то!
Стал разворачиваться. Обратно — туда, откуда начал поиск объезда.
Выехать на перекресток со двора не так-то просто. Пробка вызрела. Прорываются уже, не глядя на светофор. «Левей возьми, мудак! Левее!» То тут то там машины приходят в движение — толчками, с пугающим ревом движков, который нередко заканчивается воем сигнала. Между машин перебегают пешеходы.
Топилин несколько минут постоял, моргая просительно фарами. Желающих дать ему проехать и вклиниться в поток не было. Невзирая на вип-номера. Вообще ни на что не взирая. В Любореченске не любят пропускать машины, выезжающие из дворов и переулков. Ненавидят пропускать… презирают себя, если пропустят…
И внутри что-то лопнуло.
Топилин вынул из бардачка «Стример», открыл окно и трижды выстрелил в воздух. Подождал, выстрелил еще раз.
Вскоре он стоял в пробке на Ефимовской, тянущейся из центра на юг, и с каменным лицом смотрел прямо перед собой. Из окружающих машин его разглядывали с любопытством. Он чувствовал себя законченным идиотом.
В этот же день Антон отправлялся в Озерцы. Ехал поездом. Собирался в купе почитать духовную литературу. Позвонил, попросил встретиться с ним на вокзале: нужно по работе кое-что передать, не телефонный разговор, а до вокзала у него все расписано, никак не пересечься.
— Подскочишь?
— Какие вопросы.
Топилин был уверен, что никакой необходимости в этой встрече нет. По телефону они что только не обсуждали. Нужно было Антону, чтобы он на вокзал к нему притащился, проводил, постоял на перроне. Лишь бы опять не поперло из него исповедальное, как на утиной охоте. Шутка ли, уже и в монастырь едет — а все ему неймется. Подайте ему Топилина, человека «два в одном», дружка сердешного и порученца не за страх, а за совесть.