Затем меня взяли под руки и повели, как куклу, вдоль шеренг, что окаймляли мой путь на всем его не таком уж малом протяжении. Торжественно возвели на помост. И привели меня, болезного, к присяге на нашей общей с Хельмутом Книге, а затем вручили три вещи. Росомаховую шапку, сплошь расшитую жемчугами и синими яхонтами – чтобы мои мысли были мощны, изворотливы и обладали изрядной долей благого коварства. Вороной клинок, извитой, как змея на траве, – уничтожать скверну в себе и других. И серебряное зеркало в простой оправе, над которым временами как бы повисало в воздухе изображение гигантского рогатого змея, вытисненное на обратной стороне. Дабы видеть незнаемое, как мне сказали.

Всё самое важное на свете происходит, чудилось мне, на возвышении – но и как бы вдали от обычных глаз. В этих благих землях слишком быстро горе сменятся радостью, а белый свет обращается в радужное многоцветье.

Так я стал государем всех трех вер. Ибо монахи нохри, ассизцы и Господни Псы, благословили меня, знатные иллами одели и вооружили, а стройные ряды Дочерей Энунны, полускрытых виссоном, на всем пути вздымали над моей покамест непокрытой головой опахала из перистых пальм, листья которых были широки и остры на конце, как ножи со сходным названием.

И что означала сия тройственность? Вовсе не черепки от прекрасного, некогда разбитого сосуда, а скорее три слоя красок – красной, синей, желтой, – кои требуется наносить на бумагу для получения новомодной цветной печати. Как говорят здесь, нохри – для души, иллами – для прекрасной обыденности, Дом Энунны же – ради того, что в мире есть мужчины и женщины, их обоюдное тяготение и обоюдная радость. И каждое из трех высоких деревьев может вырасти до неба. Как рыцарь-марабут, я знал от всего того, как я позже понял, не более десятой доли, восхищаясь лишь тем, что учение моих Братьев дает телу свободу от земной тяжести, духу – от желаний плоти. Можно пари держать: моя дочь знала и испытывала ту же радость и ту же легкость, однако с несколько иным оттенком.

Разумеется, моя дочь была среди тех Дочерей и Сестер Великой Матери, кто творил надо мной обряд. Пока не Библис, но и Бахирой язык не поворачивался ее назвать. Неужели именно она подала мне магическое драконье зеркало? Я старался не думать, но мысль проскользнула мимо, почти незаметная для меня: ведьма царского рода. Священная кошка. Книга в прекраснейшем переплете. Что будет с нею дальше?

Лично со мною дальше была лишь рутина дел, не менее обыденных, чем управление участком усадебной земли, лавкой и типографией. Бумаги и пергамены всех сортов и видов, донесения, отчеты, реляции – я не должен был принимать решения сам, для того были специальные люди: эксперты, знатоки, конфиденты. Однако лично знакомиться приходилось почти со всем, что решили другие. Ну и, разумеется, ставить печать, Известное разнообразие придавали моей жизни живо изложенные повременные записки из других земель, которые присылали такие же посланники, каким был я сам. Из них я узнал, что Готия с прямым восторгом пала к ногам короля Орта, чая в нем избавление от грызущих ее неурядиц. Как показал спешно устроенный плебисцит, простолюдины истосковались по кресту и скипетру, а особенно – по владыке, коего непросто будет укоротить на всю голову. Уцелевшие аристократы под деликатным руководством моих скондийских братьев заняли места в парламенте и как по сливочному маслу провели закон о совместном готско-франзонском престолонаследии. А поскольку своих не хватало, пригласили и кое-кого из владетелей порубежных и зарубежных марок . Франзония же как стояла за Ортоса, так и стоит. Некая заминка отчего-то с Вестфольдом, но у этих упрямцев всегда было на уме своё. Отчего-то я подумал – не напрасно ли я отвратил взоры короля от единственной вестфольдки, на которую он посмотрел с симпатией и таковую же вызвал у нее к себе самому?

Не для того ли, чтобы они пали на живую подставку под королевские регалии, на царскую добычу для царственного охотника – а, может быть, и саму охотницу не из последних? Ибо хотя Бахире не вышел испытательный срок, сестры уже успели над ней поработать.

И неужели я отвратил Орта от греха лишь для того, чтобы получить свою прибыль, думал я, склонившись над официальным – и таким изысканным и теплым по стилю посланием Ортоса Первого, в котором он приносил свои поздравления новому собрату, осведомлялся о здоровье членов его семьи (что было вопиющим нарушением бытового скондийского этикета), и особенно радел о дочери Издихар, которой даже не видел ни разу. А также осведомлялся, когда он сможет нанести вскормившим его землям визит признательности и вежливости.

Да уж, Готия легла под короля, как послушная жена. Что до настоящих женщин, то для Орта готийки и франзонки, при всем его ими восхищении, оставались подобием неограненных или плохо поставленных самоцветов, скондийки же, судя по мельком брошенной фразе, виделись ему скатными жемчужинами в темной раковине широких и бесформенных одежд. К тому же смутное желание найти себе невесту, неведомую деву из неведомых земель, преследовало его с юности. С той поры, когда такой землей сделался любимый им Скон-Дархан и его обширные окрестности.

Из другого официального письма с коронными печатями (писал первый королевский министр, преемник отошедшего от дел Хосефа) я прознал, что хотя о Супреме в Готии никто не тоскует, наблюдается известная нехватка священнослужителей, умеющих отправлять требы. Сию недостачу монахов и клириков намереваются покрыть за счет наших местных нохри, которых, по всей видимости, у нас уже успели пропустить, образно говоря, через частое решето. (Неверное умозаключение: это проделала сама почившая в бозе Супрема, от которой к нам бежали самые свободомыслящие и наиболее сведущие в травознатстве и ле́карстве, священных языках и истории. А также в образцовом ведении допросов – поневоле и ради, быть может, желания защитить себя от собратьев по службе.) Эти Божьи слуги, по всей вероятности, пойдут как бы в приданое невесте, кою Ортос Первый твердо намерен отыскать в стране своего детства и отрочества. Имя невесты упорно не называлось и было, как я понял, неведомо самому царственному жениху. Все эти разнообразнейшие обстоятельства лили воду на мельницу моих любимых бродячих факиров и рыцарей-марабутов, но окончательно разверзали пропасть между мною и моим теплым семейным очагом.

А еще кстати наступала мокрая и бесцветная скондийская зима. Малоснежная и дождливая, перемежающая морозы с оттепелью, она длится немногим более месяца и все равно трудна для тех, кто, как моя Китана, болеет грудью, нелегка и для совсем юных. Но, кажется, не для моей красавицы. Я редко видел Бахиру – меня одолевали дела, ее – ученье. Но видя мельком, поражался, как ярко мои краски отразились в ней. Золото не бледное, а червонное, синева глаз позаимствована не от неба – от моря. Даже в чертах лица, в мимике, в повороте головы, в пластике движений прорезалось нечто мне чуждое.