— Пошел!

Ваня снова напрягался, торопливо вытягивал бадью, сталкивал ее в сторону и говорил:

— Вот оттягать тоже тяжело, да Якова Елизарыча доставать из шахты тяжело.

— А у тебя тятя-то чего делает?

— У меня нету отца, я с мамой живу.

— А где отец-то, он кто?..

Ваня покраснел:

— У меня умер отец!

Макар лег на живот и заглянул в шахту. Она была как бездонная, уходя в землю черной квадратной дырой.

— Тятя! Тятя-я!

— Чего? — донесся откуда-то из-под земли голос отца.

— Ты где?..

— Некогда мне… Ступай играй, а Ваньку не разговаривай.

— Я пойду к плотнике, — сказал Макар Ване.

Но не отошел Макар и десяти шагов, как позади раздался пронзительный, страшный крик. Макар оглянулся и увидел только ванину руку, которая стремительно мелькнула и исчезла в шахте. Бадья откатилась в сторону, перекувыркнулась и, звякнув, ткнулась краем в песок. На вороте болталась веревка с крюком. Макар онемел.

Он подбежал к дыре шахты, лег на живот и заглянул вниз. Оттуда донесся глухой стон Вани и испуганный голос отца:

— Ванюшка, Ванюшка! Ну, очнись!.. Шибко убился?..

— О-о-о!..

— Ах ты, господи… Вот беда-то!.. Ванюшка!.. Вань!..

— Тятя!.. — крикнул Макар.

В черной глубине точно никого не было.

— Тятя!.. — снова крикнул Макар.

— Макарунька!.. — послышался почти плачущий голос отца. — Спусти веревку-то… Ой, нет, не надо, а то ты упадешь… Господи, как же быть-то?.. Макарунька!.. Беги скорей на Каменушку, слышь?

— Куда?

— Ну, куда вечор ходили с Ванюшкой-то!

— Знаю.

— Ну, кричи их… Найдешь?.. Прямо по тропе и на дорогу, а там увидишь, зови их сюда.

Последних слов Макар уже не слыхал.

Он во весь дух побежал по тропе к речке Каменушке. По дороге запнулся за хворостину, которая лежала поперек тропы, и упал. Вскочив, он стал ее выворачивать, но хворостина крепко вросла в траву и не поддавалась. Он, кряхтя, все же выворачивал, не зная для чего. Потом, отломив сучок, сердито швырнул его под увал:

— Холера паршивая!

Он помчался дальше и, миновав тинистую заводь, в которой вчера Мишка глушил лягушек, выбежал к сплошь изрытой речке.

У Малышенка работали так же, как и вчера. Подбежав почти к самому грохоту, Макар закричал:

— Дядя, а, дядя, айда к нам!

— Пошто? — отозвался седой Малышенко.

— Тятя в шахте и Ванюшка упал. Вылезти не могут!

Враз звякнули лопатки, и люди один по одному выскочили на свалку.

— Куда, кто упал?

— Ванюшка в шахту упал, а тятя сам там был… Вылезти не могут.

Анисья, приседая, взбегала на увал. Она глухо стонала. Впереди всех бежал седой Малышенко, выпятив широкую грудь. Борода его раздувалась на стороны. Белые волосы, пожелтевшие слегка на висках, раскосматились и странно вздыбились.

На прииск Макар прибежал последним. Его отец был уже наверху и бестолково кружился возле помоста шахты, поправляя его. Плачущим голосом он бормотал:

— Экое горе, право!.. Экая беда!.. Ведь надо было случиться?! Ох!..

У балагана скучились люди и молча смотрели на Ваню, который, вытянувшись, лежал на земле, вверх лицом. К нему со стоном припала Анисья. Спина ее вздрагивала. Вбирая в себя воздух, она то тихо взвывала, трясясь всем телом, то дико вскрикивала:

— Да родимый ты мой! Голубочек мой, сизокрыленький! Ой, да что это с тобой стряслося, да случилося-а! А, да куда ты это надумал от меня уйти-и!

Ваня, встряхиваемый матерью, шевелился. Он стал будто длиннее. Лицо было бледным, а верхняя губа вздернулась и открыла белые зубы. Опустив веки, он, казалось, спал. Вот-вот проснется и спросит:

— Славно?

Старший Малышенко присел на деревянный обрубок. Опершись на колени желтыми руками, обнаженными по локти, молча смотрел, сдвинув седые острые брови.

— Не отлежится, — сказал он.

— Ой, да како же отлежится, когда он уж кончил-ся-а! — продолжала причитать Анисья.

Макару стало холодно. Он ушел в балаган и, сев на нары, наблюдал, как баба в косоклинном сарафане ощупывала лицо и тело мальчика. Она подбиралась под его спину, приподнимала его, причем руки Вани, как плети, опускались к земле. Мать целовала его в лоб, в губы, дышала ему в глаза, растирала его грудь, трясла, а потом снова, как сноп, падала на него и рыдала.

Баба в косоклинном сарафане встала и, подперев рукой подбородок, молча заплакала.

— Сердешный, все косточки перехряпаны, — сказала она.