Юлиан рассмеялся и поднял бокал:

– За тебя!

– Ты уходишь от ответа.

– Я любил, когда папа меня гладил по голове, – признался Юлиан. – Для меня это была высшая форма похвалы. Не доброе слово, а его рука, которую я чувствовал на затылке. Выражение «отеческое тепло» могло произойти именно от этого жеста… – он замолчал, поглаживая большим пальцем выпуклое стекло бокала.

Рядом с ними кто-то осторожно кашлянул. Юлиан повернулся и увидел на соседнем стуле долговязого американца в очках с толстыми бифокальными стеклами.

– Я прошу прощения, – сказал американец, – на каком языке вы разговариваете?

– На русском, – ответил Юлиан.

– Я так и думал. Мне очень нравятся русские…

Юлиан слегка наклонился в сторону Виолы и скороговоркой произнес:

– Разыгрывается защита Нимцовича. – Затем он посмотрел на американца: – А что вам нравится в русских?

– То, что отсутствует в американцах… Я бы назвал… – он помялся, подбирая слово.

– Загадочность, – подсказал Юлиан.

– Нет, все немножко сложнее… В русских загадочность часто совершенно неожиданно переходит в предсказуемость. Создается впечатление, что загадочность они носят как маску, под которой прячется их предсказуемость, и они даже не пытаются ее контролировать. Такая предсказуемость свойственна людям, которые из закрытого общества неожиданно попадают

в капиталистический бедлам, отпускают тормоза и совершают поступки, часто идущие вразрез с их внутренним компасом.

– Защита Нимцовича отменяется, – не сводя глаз с американца, произнес Юлиан по-русски.

– Извините, что вы сказали? – спросил тот, напряженно улыбаясь. Его глаза за толстыми стеклами казались немного кукольными.

– Был такой шахматист Нимцович. Из многих шахматных начал есть одно очень популярное, и оно носит его имя. Ваши слова о русских вначале строились по предсказуемой схеме, как защита Нимцовича, и вдруг вы отошли в сторону. Хотя должен вас разочаровать: ваши представления лет на десять устарели. Нынешние новые русские совсем другой породы… Как вас зовут?

– О, простите, я должен был представиться вначале: Алекс Хофт.

– Очень приятно. Я Джулиан Давиденко, а это моя подруга…

– Меня зовут Виолетта…

– Какое музыкальное имя! Довольно редкое в Америке. Я на вас обратил внимание еще в антракте. Вы чудесная пара.

– Ах, так вы за нами давно вели наблюдение, – усмехнулся Юлиан.

– Знаете, вас нельзя было не заметить, вы просто очаровательны, – это он уже добавил, обращаясь к Виоле.

– Конечно ее нельзя не заметить, – согласился Юлиан. – Рядом с ней нормальный мужчина кажется пигмеем.

– Не преувеличивай, милый, – сказала Виола, холодно улыбнувшись, и сильно ткнула его в бок острым кулачком.

– Вы очень похожи на Анну Нетребко. Я был совершенно потрясен ее голосом и драматическим исполнением в «Ромео и Джульетте». Вы видели эту оперу? – сияя стеклами очков, тараторил американец.

– Конечно. У Анны восхитительное сопрано. Она еще пела в паре с этим испанским тенором – Роландо Вильязоном. Он, кстати, ниже ее ростом, – последние слова она произнесла не совсем уверенно и еще раз ткнула Юлиана в бок, но на этот раз не так сильно.

– А любовная сцена, где она была почти полностью обнажена и в то же время целомудренна, как ангел. Сцена, которую просто невозможно забыть! – мистер Хофт закатил глаза и еще больше стал похож на куклу.

– Почему ты меня не повела на этот целомудренный стриптиз? – спросил Юлиан.

– Ты в тот вечер пошел к друзьям играть в покер. Сказал, что тебе надо расслабиться, а с Монтекки и Капулетти это вряд ли получится.

– Жаль. А скажите, мистер Хофт, как вам сегодняшний Дон Жуан?

– Если говорить о постановке, она очень современна, порой даже слишком. А вот характер самого Дон Жуана не меняется, как бы новомодные режиссеры ни старались. Это человек на все времена. Он и сегодняшний, и вчерашний, и завтрашний и вполне попадает под тип, определенный Шопенгауэром. Дон Жуан – воплощенное зло, им правит инстинкт, и, хотя это литературный образ и, с точки зрения обывателя – маргинал с гиперболизированными чертами, – он, пожалуй, интернациональный типаж. Потаскун и мужской шовинист, который даже отталкивает своим цинизмом… К сожалению, подобные типы существует везде. Человечество, несмотря на отдельные благородные порывы, в целом эгоистично, неразборчиво в связях, информационный голод оно утоляет низкопробной продукцией зрелищ и потому неизбежно деградирует. В Америке это началось давно, в нынешней России, вероятно, это пока проба пера… то есть, медленное, но неуклонное сползание в прозападную трясину: сначала анархия при выходе из просоветского мышления, потом ранний империализм, необузданный консьюмеризм – пока подражательный, но постепенно захватывающий все большие слои населения.

– Кто вы по профессии, мистер Хофт? – спросила Виола.

– Я бизнесмен. У меня небольшая бухгалтерская фирма. Вы можете называть меня просто Алекс.

– А я решила про себя, что вы профессор в колледже. Вы словно читаете лекцию студентам.

– Знаете, вы почти угадали. Я заканчивал философский факультет университета, но неожиданно умер мой отец, и мне пришлось перенять семейный бизнес; вначале мне казалось это временным занятием, но я втянулся и не жалею. А философией занимаюсь в ночные часы, когда мучает бессонница. А вы, мистер Дэвдженко…

– Просто Джулиан.

– Пока я говорил, вы два раза поморщились, как от зубной боли, или мне показалось…

Юлиан пожал плечами:

– Знаете, Алекс, говорили вы красиво, но все-таки в Дон Жуане есть магическое очарование. Он негодяй, но он привлекает. Его сексдрайв неистребим и заразителен. В глубине души солидная половина мужчин хотела бы слыть этакими донжуанами. И я скажу вам больше того… Вы воспринимаете Америку как необузданное зло, которое затягивает в свою трясину разнокалиберную эмигрантскую массу и использует ее целиком, выжимая все жизненные соки. Эту антиамериканскую арию я слышу довольно часто. Но у меня возникают совсем другие эмоции. Америка сегодня напоминает мне пентхаус в виртуальном небоскребе, как бы в современной Вавилонской башне. Здесь наверху много соблазнов, но и амплитуда колебаний такая, что становится страшно. И то, что любой из обитателей башни может в следующий миг вылететь в окно или быть раздавленным в толчее, мы осознаем куда острее, чем, скажем, голодающие где-нибудь в Африке или нищие в Бангладеш. Мы этими наркотическими затяжками подхлестываем себя по многу раз на день и потому нутром ощущаем критическую высоту небоскреба и размах колебаний. Но именно наш индивидуализм, пусть авантюрный, пусть вызывающий зависть – именно он, как стальные болты, скрепляет блоки пентхауза. Движется ли наш мир к коллапсу? Возможно… но процесс не летальный, его еще можно остановить. Только задача эта не для либеральных паникеров. Вегетарианцам она не по силам, кишка тонка. Здесь нужны мужчины с донжуановским аппетитом, но умеющие держать себя в этических рамках.