Он и сам понимал, что нужно. Если бы кто-то помог ему поднять себя на это. Будь сейчас здесь Костя — не о чем бы и говорить. Но Кости не было.

Лёнчик поднимал себя, наверное, полчаса. И когда поднял, спустился вниз, получил уже в гардеробе пальто, пронеслось новое известие: прибыл наряд милиции, все участники акции от «Памяти» задержаны, препровождаются в милицейский участок, и всем свидетелям их акции предлагается также пройти в участок, дать показания.

— Подожди меня, — остановил Лёнчика черноусатый критик, подлетая к гардеробной стойке и кидая гардеробщику номерок, — вместе пойдем.

— Я в глазную, — сказал Лёнчик.

— Пойдешь позднее, как можно куда-то, когда все в милицию! — возмутился критик. — Кому по очкам въехали? — Критик принял у гардеробщика пальто и, всовываясь на ходу в рукава, повлек Лёнчика к выходу. — Больше никому не въехали, тебе одному.

Он был прав. Кроме Лёнчика, рассказать о происшедшем с ним в зале было некому. Лёнчик немного поколебался и решил поставить общественное выше личного.

В милиции как сквозь строй пришлось идти по коридору, заполненному вольно гуляющими по нему задержанными . Весь вид их явствовал, что они скорее приглашенные — точно такие же, как и те, кто представляет потерпевшую сторону.

Комната, в которую было предложено пройти, выглядела как учебный класс. Милиционер в форме сержанта раздал всем по листку бумаги, наверху листка было написано «Протокол допроса». Почему «допроса», мы что, обвиняемые, зашумел «класс». Да зачеркните «Протокол» и напишите «Заявление», равнодушно сказал сержант.

Уже когда все жадно исписывали выданные листки «протоколов», в комнату стремительными метеорами влетели двое тридцатилетних мужчин в штатских костюмах. «Где здесь, кому очки, кого кастетом?» — напористо заспрашивали они, двигаясь по проходам между столами и ощупывая всех такими же быстрыми и резкими, как их движения, острыми взглядами. «Поспелов вон, Поспелова», — указали на Лёнчика разом несколько человек. Миг — и стремительные метеоры оказались около Лёнчика, и один, бесцеремонно оглядывая его, словно Лёнчик был неким неодушевленным предметом, вопросил:

— Что очки? Какой кастет? Где следы? Где кровь?

— Вот, — вынужден был показать Лёнчик себе на висок.

С той же бесцеремонностью, что его спутник разглядывал Лёнчика, второй шагнул к Лёнчику, взял его голову, как это делают парикмахеры при стрижке, и наклонил.

— Чего там, — сказал он, обращаясь к своему спутнику, — не пробили же!

— Да это вообще кулаком, — ответил его спутник. — Какие кулаки бывают. Как молот!

— Кулаком? Такой след? — невольно вырвалось из Лёнчика. Другой его висок, хотя минуло почти полные тридцать лет, до сих пор помнил боль, не проходившую после удара мордатого долгие месяцы. И такой же болью отдавала сейчас височная кость под синяком.

— Говорю — кулаком, значит, кулаком. — Теперь знаток следов, оставляемых кулаками, посмотрел на Лёнчика. И опять это был взгляд, как если бы Лёнчик принадлежал к миру мертвой природы. — А очки чего?

— Что «чего очки»? — спросил Лёнчик. — Разбиты. Вы кто? — поинтересовался он.

Мужчины в штатском переглянулись. На лицах обоих возникла усмешка.

— Кто надо, — проговорил знаток следов.

Второй молча тронул знатока за плечо и энергичным движением кивнул головой в сторону двери:

— Идем.

И в их бурном появлении, и столь же бурном уходе, и в тех расспросах, что вели, было что-то от фарса. Лёнчик почувствовал себя внутри срежиссированного кем-то водевиля, играть в котором не подряжался, но вот, однако, играл.

Из милиции уходили сразу все, всей группой, как пришли. Несколько человек из «Памяти», все так же — в ожидании неизвестно чего — вольно шатающиеся по коридору, вышли на улицу следом и, чуть отставая, двинулись за ними. «Как неприятно», — тихо, чтобы быть услышанной лишь теми, кто рядом, проговорила недавно принятая в Союз молодая поэтесса со странной фамилией Гремучина. «Психическая атака», — с легким смешком, но не без нервности, откликнулся и усатый критик. Впрочем, ко всем вернулось прежнее возбуждение, шли торопясь — поскорее, поскорее вновь оказаться на вечере, продолжить прерванное празднование.

Дворы, которыми возвращались из отделения, закончились, дорога вывела на улицу, еще сто метров — и у цели.

— Прощаюсь, — останавливаясь, сказал Лёнчик критику и молодой поэтессе, так и проделавши путь от милиции досюда бок о бок с ними.

— Ой, почему, Леонид Михайлович?! — сожалеюще воскликнула поэтесса. Она обычно при встречах выказывала ему подчеркнутое уважение младшей к старшему.

— Поеду в глазную клинику, — просветил ее Лёнчик.

— А, да-да, тебе в клинику, — скороговоркой проговорил критик. — Ну, счастливо, — сунул он руку Лёнчику попрощаться и, ни слова больше не проронив, зашагал дальше.