— Какое событие отмечаем? — киваю я в сторону ее компании, которая сейчас во все глаза пялится на нас.

— Конец зачетам. Впереди сессия, — произносит она тоном примерной студентки.

— Достойное событие, — отзываюсь я.

— Это все, что ты хочешь мне сказать? — спрашивает она.

Действительно, неужели это все, что я могу сказать ей?

— Познакомься, — указываю я на Костю. — Константин Пенязь, ты о нем знаешь.

— О, очень приятно, — стреляет Евдокия в него глазами. — Много наслышана. А я, — она на мгновение умолкает, подыскивая определение, которое в наибольшей степени удовлетворило бы ее, и находит: — Я его пассия, — кивает она на меня. — Тоже, наверно, слышали.

— А как же, а как же! — Костю подкидывает с его места, он бросается к Евдокии, изготовясь принять ее руку и запечатлеть на ней почтительно-приветственный поцелуй.

Но назвавшаяся моей пассией Евдокия подавать ему руку не собирается.

— Константин, у вас пустая тарелка, — говорит ему Евдокия.

— Да, а что? — оглядывается Костя на стол. — В общем, не совсем пустая.

— Вам бы надо ее пополнить, — как не услышав его, повелевает Евдокия.

Костя в недоумении снова оглядывается на свою тарелку, и до него наконец доходит, что от него требуется.

— Да-да, — восклицает он, — вы, абсолютно правы! Конечно, надо!

Мазнув по мне потрясенным взглядом, Костя улетает к раздаче со своей еще не совсем пустой тарелкой, а Евдокия, проигнорировав выдвинутый мной стул, опускается на Костино место напротив меня. Я гляжу на нее не без восхищения и даже некоторой гордости: о, она будет достойной хозяйкой дела, когда настанет пора принять его на себя. Во всяком случае, «брить лбы» подобно пушкинской Татьяниной родительнице у нее получалось бы отменно.

— Видишь, еще не уехал, — как оправдываясь, киваю я вслед улетевшему Косте.

— А у меня уехал, — тотчас отзывается Евдокия. И умолкает.

Отец уехал, и мы можем встретиться, но я первая тебя не позову, ты должен сам — это означают ее слова и молчание, что следует за ними.

— Безумно сейчас занят, — говорю я. — Делаем вместе, — очередной кивок в сторону раздачи, где сейчас Костя нагружается новой порцией съестного, поясняет, кого я имею в виду, — большую работу, не спим, не едим.

— Не едим? — указывая движением подбородка на тарелку передо мной, иронически вопрошает она.

— Вот потому и тут, — нахожусь я. — Чтобы отъесться вперед на неделю.

— Некогда есть, и позвонить тоже некогда? — смотрит она мне в глаза, и кислинки в ней нет уже и в помине.

— Вот, получается, что-то вроде того, — изрекаю я.

Это, конечно, неправда, я брался за трубку, чтобы набрать ее номер, тысячу и один раз, да я и набирал его — не раз и не два, десятки раз, — но вот набрать до конца — нет, не набрал ни разу. Бывший вице-мэр стоит между ней и мною с того дня прочнее гранитной скалы. Хотя я и надеюсь, что это пока.

Молчание, разверзающееся после моего ответа ей, как пропасть. Шагни — и сверзишься в бездну. И бездна все расширяется, расширяется — с каждым протекающим мгновением берега ее отходят дальше, дальше друг от друга, и все дальше, все дальше относит друг от друга нас.

Евдокия поднимается, так ничего больше и не произнеся. И я тоже молчу, глядя, как она превращается на другой стороне пропасти в точку на горизонте. При том, что я готов и к огню, и к воде, и к медным трубам.

Удаляющиеся шаги Евдокии через десяток секунд сменяются приближающимися шагами Кости. Он там на раздаче не столько набирал новую еду, сколько наблюдал за нами.

— Ну, скажу я тебе! — обрушивается он на стул, только что принадлежавший Евдокии. — Я, конечно, предполагал, и все же… выше всяких предположений! Чудо как хороша!

— Без комментариев, Костя, без комментариев! — восклицаю я.

Празднование события, свершившегося в храме Пимена Великого, испорчено. Мне теперь хочется одного: покинуть «Ист буфет» поскорее. И, оставляя зал, глянув напоследок на азартно шумящий зверинец за сдвинутыми столами, на фигурку не оборачивающейся ко мне Евдокии там, я испытываю что-то подобное тому физическому облегчению, что ощущаешь, скинув с плеч груз, который был непомерен для тебя, но избавиться от которого никак не мог.

Появление Бухгалтерши каждый раз подобно урагану. Или тайфуну. Тайфуну — вернее. Ураганам не дают собственных имен, а тайфунам присваивают. Вот и моя бухгалтер не называется у меня кроме как Бухгалтерша. С большой буквы. И другого имени у нее нет. Она Бухгалтерша. Она врывается в мою квартирку разнузданной стихией — большая, толстая, с постоянной миной недовольства на лице, постоянно недовольным голосом, кажется, она не говорит, а орет, даже когда и не повышает голоса.