— Я вам за эти гроши не буду работать, — заявляет-орет она, только войдя и проходя на кухню. — Туда ходи, сюда ходи, везде там сиди, вот сами походили бы посидели! Не сделала вам ничего! — доставая из громадной, какого-то раблезианского размера сумки, в которой носит и деловые бумаги, и продукты из магазина, папку с документами моего фонда, кидает она ее на стол. — Хотите — сами делайте за такую зарплату. Не доверяете еще: копейки со счета не могу взять. Это не оскорбление?!

Вот главная причина ее демарша: она хочет получить доступ к счету. Что за комиссия, Создатель, — необходимость держать бухгалтера, при том, что реального движения финансовых потоков у меня никакого. Но без бухгалтера нельзя, бухгалтер должен быть непременно, отчетность — первое дело, и приходится не просто держать его, но еще и всячески умасливать. За полгода существования фонда это у меня уже третья Бухгалтерша, и все они были одинаковы. Все были недовольны, все орали (даже если и не орали), все хотели получить право собственноручно снимать деньги в банке.

— Как это вы ничего не сделали? — сажусь я к столу и беру с него папку. — Вы уже получили за эту работу деньги авансом.

Бухгалтерша выхватывает папку у меня из рук.

— А вот надо было бы не сделать! Что я, не вижу, что вы за фонд? Какими делами занимаетесь — и мне такие гроши?!

Она получает совсем не гроши, и работы у нее — кот наплакал, все-таки фонд — не торговая компания. Если по-настоящему, ее следовало бы выгнать. Прямо сейчас, без задержки. С первыми двумя я так и сделал. Но именно потому, что я их выгнал, мне не остается ничего другого, как эту терпеть. Выгнав ее, я обрету точно такую же четвертую.

— Сколько бы вы хотели получать? — спрашиваю я.

Она называет сумму. Плати я ей столько, через полгода счет фонда будет пустым.

— Давайте реалистичней, — предлагаю я.

Она начинает орать. В смысле, она говорит, но все равно что орет. Так продолжается добрые десять минут. Консенсус, к которому мы приходим, больше устраивает ее, чем меня, но ее предшественницы стоят у меня перед глазами и незримо для нее агитируют в ее пользу.

Дело занимает у нас еще десять минут. Разве чуть побольше. До пятнадцати минут, во всяком случае, мы не дотягиваем.

Тайфун, подрагивая в руке своей раблезианской сумкой, удаляется из квартиры, как и положено уходящему тайфуну, в сиянии благости и чистого неба над головой. Из комнаты после щелчка замка с лицом, перекошенным словно от зубной боли, вылезает Костя.

— Ну, крокодил, — говорит он с тем восхищением, которое на деле означает потрясение. — А ты-то, ты-то! Совладать с такой пастью! Я бы не смог.

— То-то ты спрятался и не возникал, — поддеваю я Костю.

— Так ты же сам сказал — не возникай. — Костя со своей серьезностью, как всегда, заглатывает крючок до самого желудка.

— А ты бы не стерпел, выскочил — и пришел мне на помощь.

— Как бы это я тебе помог? — недоуменно вопрошает Костя.

— По морде бы ей, по морде!

— А-а, — доходит до Кости, что попался. И он делает вид, что замахивается на меня: — А вот если я тебе? Сколько еще будешь держать меня здесь? Пашу у тебя, как раб на галерах!

— Скоро, Костя, скоро на отдых, — отвечаю я теперь без всяких шуток. — Вот сын сейчас еще поднесет свои материалы, и на них закрываем исходную базу.

Мое намерение выдать на-гора бумагу, где будет вся правда-матка, обернулось воистину галерами: голое изложение своего взгляда и мнения — это для публицистического выступления в печати, документ требует конкретики, цифр и фактов, статистики и социологических данных — и пришлось все это добывать, а добывши, сопоставлять и анализировать. Что говорить, то, что мы делаем сейчас вдвоем с Костей, в советские годы делал бы целый институт, со зданием в пять этажей, штатом в сто человек, персональной машиной директора и загранкомандировками за госсчет. Без собственного исследования, пусть и небольшого, оказалось, также не обойтись, и мы на моем корыте побывали с Костей в целом десятке подмосковных городов — провели там уличные опросы; тоже, кстати, работенка не для ленивых. Разве что еще один человек будет иметь право на частицу будущей славы: мой старший сын. Уже пару месяцев, как он покончил с личным предпринимательством, устроившись в какую-то, как сам говорит, серьезную контору, ездил вот от нее в командировку на Урал — мой родной Свердловск, ныне Екатеринбург, Челябинск, Магнитогорск, Курган, — и я, дав анкеты, обязал его провести нужные мне опросы там. О, до чего ему не хотелось! Уж он отговаривался! Но занять у отца и не возвратить — это нормально? Раз нормально, весло в руки — и на галеру. Долг платежом красен.

Новый звонок в дверь раздается — мы с Костей втянулись в работу, и от нас идет пар.

— Кто это еще? — отрываясь от компьютера, недовольно вопрошает Костя. День крещения запомнится ему не только знакомством с Евдокией, но и ударным трудом.

— Скорее всего, о ком мы с тобой говорили, — роняю я, направляясь к двери. — Мой старший. Будем надеяться, сделал, что требовалось.

— Особо не надейся, — кричит мне в спину Костя. Его собственный родительский опыт подсказывает ему ответ, не делающий чести нашим детям.

Я открываю дверь. Это он, сын. И, едва переступив порог, он, как обычно, погребает меня в своих объятиях.

— Папа, папа, папа, — говорит сын, поглаживая меня по спине, по плечам, по шее. — Папочка мой, родной мой. Я тебя люблю, папочка, ты у меня такой папа!

Я не знаю, как реагировать на это. Я не привык к подобным нежностям с его стороны, мне неловко слышать его обращение «папа» — всегда «отец», с чего бы вдруг «папа»? — и в ответ я бормочу что-то несуразное, типа «ну хватит», и стараюсь поскорее выдраться из его рук.