Я отсутствую дома не четыре часа, а все семь-восемь и возвращаюсь уже даже на исходе часа пик — ехать легко и весело, и влетающий в открытое окно ветер, шевеля волосы на виске, радостен душе и ласкает ее. Разговор с сыном торчит во мне саднящей занозой, никуда не девшись, но мир вокруг больше не сконцентрирован вокруг боли, что причиняет мне эта заноза. Я еду домой, отстояв вечернюю службу в храме Косьмы и Дамиана, что в начале Столешников а, неподалеку от здания мэрии. Признайся кому из нашего цеха поэтов — не поверят, но я провел день, кочуя из одной церкви в другую. Просто ехал, видел церковь — подъезжал к ней, выбирался из машины и шел внутрь. В скольких храмах я побывал? Не меньше чем в десяти. Больших, маленьких, богатых, бедных, устроенных и едва оклемывающихся после десятков лет своей светской жизни в облике складов и госучреждений. К шести вечера колеса привезли меня на Тверскую, я зашел в храм, собираясь походить по нему, оглядеть, посмотреть на иконы, как делал то в других церквях, — и остался. Начиналась служба, я решил постоять послушать, сколько хватит сил, и вдруг, когда священник обходил церковь, совершая каждение, мне показалось, что это Георгий Чистяков, с которым нас сводила судьба в конце девяностых, когда мы оба писали для издававшегося в Париже еженедельника «Русская мысль». Он прошел мимо меня, позвякивая кадилом, странно изменившийся с той поры — все с так же светящимся, но оплывшим, словно бы распухшим лицом, — и мне вдруг помнилось, что он не жилец. «Это не отец Георгий Чистяков?» — тихо спросил я стоявшую рядом женщину. «Он, он, — так же тихо, но охотно отозвалась она. — Болен очень, лежит в больнице, но наезжает, служит, исповедует даже». «Рак?» — непонятно почему спросил я. «Говорят, — подтвердила она. — Слава Богу, говорят, самое плохое уже позади, теперь поправится». Отец Георгий, продолжая кадить, направился обратно к амвону, меня повело за ним, я протиснулся поближе к распахнутым царским вратам, и два часа службы пролетели — как их не было. Если бы служил не он, я бы, наверно, испекся за эти два часа. Но я знал его по мирскому общению, а тут он служил, и я жадно следил за каждым его действием, смысла которых не особо и понимал, — а вот ему все это было понятно и ясно, он занимался этим каждодневно, из года в год, он, доктор наук, эрудит, блестящий преподаватель и эссеист; почему это оказалось ему важнее мирской карьеры, всей мирской жизни, а вот для меня — нет? Мне хотелось, чтобы он тоже узнал меня, и, похоже, он узнал — во всяком случае, так мне почудилось, когда его взгляд несколько раз останавливался на мне. Надо бы позвонить ему, подумалось мне. Где-то в записных книжках у меня был его телефон. Вернусь домой — тут же найти, велел я себе.

Мне остается ехать до дома минут пять, когда раздается звонок мобильного.

— Леонид, да? — в ответ на мое «Алё» говорит в трубке женский голос.

— Леонид, — коротко, с недоумением отвечаю я. Голос незнакомый, и вообще он мне не нравится: какой-то глухой, придавленный — ненормальный голос.

— Меня зовут Марина, — произносит голос. — Я знакомая вашего друга Кости. Я вам должна сказать…. — Женщина прерывается, и я слышу в трубке то, что называется сдавленными рыданиями.

У Кости инфаркт, у Кости инсульт, а то, может, он использует что-нибудь вроде «Виагры», и у него гипертонический криз, проносится у меня в голове. Дальше этого моя фантазия не идет. Но и этого скромного буйства хватает, чтобы у меня самого в груди распустилась, зацвела колючая роза — как тогда, когда возвращался от Балеруньи, — я не знаю, чего можно ждать от нее, она пугает меня своим появлением, и я срочно перестраиваюсь в правый ряд, причаливаю к бордюру.

— Да, Марина, я вас слушаю, — говорю я, остановившись.

Женщина в трубке судорожно вздыхает — раз, другой, — переводит дыхание, и голос наконец возвращается к ней.

— Костя в Первой градской, — говорит она. — Я звоню с его телефона.

Понятно. Примерно то, что я и ожидал.

— Что случилось, Марина? — спрашиваю я.

И слышу такое, о чем и думать не думал. Чего не мог и предположить.

— Костю избили. Очень сильно. Он не просто в больнице, он в реанимации. Может быть, придется операцию делать…

Я не могу произнести ей в ответ ни слова, должно быть, четверть минуты. Язык, гортань, голосовые связки — не действует ничего. Когда способность функционировать возвращается к ним, я спрашиваю:

— Вы где, в больнице?

— Я в больнице, — подтверждает она.

— Можете меня там дождаться?

— Да, дождусь, — соглашается она.

— Я к вам еду, — говорю я этой неизвестной мне до нынешнего дня Марине.

Роза в груди цветет колючей болью, но стоять, ждать, когда она завянет, у меня нет на это терпения. Я включаю двигатель, трогаю с места, вливаюсь в поток, чтобы на первом же перекрестке развернуться и помчаться обратно в центр, на Ленинский проспект. Как это случилось, что его избили, где это произошло, настойчивым дятлом стучит во мне вопрос, эта Марина была с ним, он был один? Трудолюбивый дятел долбит, долбит меня — и в какой-то миг я обнаруживаю, что он исклевал мою кровавую розу, она исчезла, грудь у меня свободна от ее шипов.

У дальнего конца украшенного колоннами высокого крыльца Первой градской мотается взад-вперед женская фигура. Не ходит, именно мотается, и я прямо от ворот держу свой путь к ней. Кому еще так мотаться на условленном нами месте, как не Марине. И женщина, завидев меня, тоже тотчас устремляется навстречу мне: кому так мчаться сюда в вечерний час, как не Костиному другу. Сойдясь, мы даже не представляемся другу. В этом нет надобности.

— Я вот только сейчас додумалась вам позвонить, — говорит она. — Стала перекладывать у себя в сумке его вещи, взяла мобильный — и сообразила посмотреть в записной книжке.

Ей сорок с небольшим, интеллигентна, неманерна, хотя и не без нервичности, не стройна, но и не полна, не красавица, но как-то очень мила, легкие узкие очки в «золотой» проволочной оправе ей к лицу, — такая женщина и должна была быть у Кости, что он ее так прятал от меня? Разве что ревность. Он в германиях, я здесь. Дурак. Женщина друга для меня — женщина, на которой лежит табу.

— Рассказывайте, Марина, — прошу я.

Она начинает рассказывать, и я почти сразу понимаю, что это били не его, а меня. В смысле, били, конечно, его, но избили, посчитав, что перед ними я. Марина с Костей уже собирались выходить из квартиры, они бы уже вышли, но Костя решил перед выходом еще раз зайти в туалет. Марина стояла у двери, ждала, он появился, и тут в дверь позвонили. Можно было бы не открывать, ясно, что это звонил не я, я бы открыл дверь своим ключом, однако появившемуся из туалета Косте показалось, что стоять под дверью и таиться — это унизительно. Он открыл дверь — и сразу получил удар в лицо, от которого отлетел к стене и, ударившись о нее затылком, упал. Марина даже не успела закричать — один из нападавших зажал ей рот, втащил на кухню, велел молчать и, оставив на кухне за закрытой дверью, присоединился к другим налетчикам. А может быть, их было всего двое, а не трое и не четверо — сколько их было, Марина на самом деле даже не поняла. Ей показалось, их было бессчетно. «Я, конечно, — сказала она, снимая очки и торопливо вытирая текущие по щекам слезы, — должна была постараться вырваться из квартиры, выбежать на лестницу, кричать…» Но ее словно парализовало. Как ее швырнули на пол, так она и сидела, не могла подняться, пока входная дверь не захлопнулась. Сколько все это длилось? Две минуты, пять, десять? Она не могла определить. «Что-нибудь они говорили, требовали что-нибудь?» — задаю я вопрос. Они требовали, Марина слышала. Они требовали от него, чтобы он что-то отдал. «Не отдашь деньги — отдашь квартиру, вот, — вспоминает она, кажется, что-то такое они говорили».

Какие сомнения, никаких сомнений — на месте Кости должен был оказаться я. Что за счастливчик: подставил вместо себя друга.

— Он в сознании? — спрашиваю я.

— Да, когда на «скорой» привезли сюда в приемный покой, он был в сознании, — отвечает Марина. — Но когда я вбежала в комнату… ну, как эти ушли… я не уверена, кажется, без сознания…

Попасть в реанимацию к Косте невозможно, никакой информации о его состоянии сегодня больше не получить, и мы с Мариной отправляемся с больничного двора к моему оставшемуся на улице корыту.

— Завтра мне в милицию, будут, как они сказали, снимать с меня показания, — говорит Марина, когда мы уже стоим у ее подъезда в Митино и она собирается выходить из машины. — Вы не против, если я буду говорить все, как есть: чья квартира, почему мы там были?

— Естественно, как иначе!

— Они меня просили подумать, какие предположения — с чем может быть связано нападение? — задает она новый вопрос. — Вот то, что я слышала о деньгах… говорить?

О, она умная женщина. Она не обмолвилась о том ни словом, но ей абсолютно ясно, на кого нападали на самом деле.