— Полюбуемся пока на журавля в небе, — не очень, наверно, понятно для Кости отвечаю ему я. Возможность говорить сильным мира сего правду в лицо — превыше всего, вот что я имею в виду под этим.

Гремучина проходит мимо меня, как мимо невидимого духа. Меня нет для нее, я ее обидчик, враг, негодяй.

— Здороваться надо, — говорю я — несколько вслед ей, но так, что она прекрасно меня услышит.

За что тут же и получаю:

— Интриган, скотина! — остановившись, ненавистно бросает она мне. — Недобили тебя «памятники». А надо было.

Не тронь г… — гласит народная мудрость (именно так, обозначая слово лишь первой буквой), — не завоняет. Достало ума дураку — тронул.

— Нехило она вас, — слышу я иронический голос сбоку, и, повернув голову, вижу рядом светско-аристократическую улыбку Боровцева. Умеют критики, что литературные, что музыкальные, оказаться в нужное время в нужном месте, чтоб стать свидетелями. — За что так? Не иначе как наступили на любимую феминистскую мозоль.

Критики не только умеют быть свидетелями, но еще и свидетелями любопытными.

— Ошибаетесь, — говорю я, пожимая ему руку. — Феминизм — всего лишь мозоль, аз же грешный разбил ей сердце.

— Неужели? — с изумлением поднимает бровь Боровцев, из чего я заключаю, что мои слова восприняты в том смысле, в каком это выражение употребляется обычно.

— Не поделили найденный клад, — разъясняюще говорю я, и Боровцев после секундного недоумения принимается понимающе кивать головой. На лице его появляется выражение удовольствия, как от глотка вина, неожиданно оказавшегося более чем хорошим.

— Да, если он достался не целиком ей, то, конечно, разбили. А-я-яй, нехорошо! С феминистками опасно так поступать.

— О, кого вижу, Андрей! Как рад! — подплывает к нам в своем неизменном белом шелковом пиджаке и огромной бордовой бабочке на шее Коваль. Он подплывает к нам, но здоровается, а затем целуется, и прямо в губы, лишь с одним Боровцевым. — Рад тебя видеть, безумно рад. Вот молодец Райский, да? Всех собрал, вот друг!

Да, Райский молодец, мы здесь все: и Боровцев, и Коваль, и я, и Гремучина тоже — по приглашению Райского. Он поет везде, не брезгуя и ночными клубами, выступать в таких местах, как концертный зал гостиницы «Космос», — событие нечастое, и ему хочется, чтобы в зале сидели не только зрители с билетами. Ему хочется показать себя. Надо полагать, сегодня здесь будут многие, кто был у него на встрече Нового года.

Однако же спускать Ковалю его хамство я не намерен. Мы все в одной банке. Пауки, попавшие в банку, жрут друг друга. И даже если ты не паук и никого сожрать не способен, чтобы уцелеть, должен изображать из себя этого хищника.

— Привет поэтам-песенникам, — говорю я, глядя на Коваля.

У, как ему ножом по сердцу «поэт-песенник», он хочет считать себя поэтом, сколько сил положил на это, и чтобы его песенником…

— Привет, — бросая на меня косой взгляд, цедит он и, взяв Боровцева под руку и с озабоченно-заговорщическим видом принимаясь говорить ему что-то, влечет в сторону.

Ну что, особо в баночной драке я не преуспел, но показал, что лучше меня не трогать, я, если что, тоже могу!

Хотя, что ни говори, это довольно унизительно — оказаться в положении словно бы брошенного, мое одиночество, которого я до того, как пересекся с Боровцевым, не ощущал, становится мне тягостно, но, слава Богу, появляется Костя. После удаления аденомы у него, как он говорит, некоторые проблемы с водопроводом, он пользуется каждым удобным случаем, чтобы устроить себе свидание с сантехническими достижениями современной цивилизации, и сейчас, только мы пришли, тотчас же закрутил головой в поисках указующих табличек. Пригласительный билет от Райского — на два лица, джентльмену, подразумевается, должно прийти с дамой, даме — с джентльменом, так что Костя при мне, выходит, в роли дамы. Не он бы, так и некого взять себе в компанию. А ведь еще недавно я бы стоял перед жесточайшим выбором — кого позвать?

— Приличный туалет, — первые слова, которые произносит, подходя ко мне, Костя. — Чисто, все работает, ничего не подтекает. Не хуже, чем в Германии.

Он теперь очень многое поверяет Германией, сравнивает и сопоставляет. И, к моему огорчению — а в таких случаях неизбежно становишься махровым патриотом, — не часто эти сравнения оказываются в нашу пользу.

— Пока ты там занимался сравнением, — информирую, в свою очередь, я его, — тут мимо меня пробежала Гремучина.

— И? — с интересом вопрошает Костя.

— Что «и», — отвечаю я. — Пожалела, что «памятники» недобили.

— Иди ты! — неверяще смотрит на меня Костя. — Выдумываешь?

— Как ты, что туалет приличный, — не прощаю я ему его неверия.

И вижу в этот момент шествующего через фойе Евгения Евграфовича со своей стервой-женой, держащей его под руку. Толстоплечая, широкогрудая, бесшеяя, вся в украшениях, как маршал Великой Отечественной в орденах, жена Евгения Евграфовича держит его под руку так, будто ведет добычу, а в движениях Евгения Евграфовича, в том, с какой предупредительностью выгнул кренделем руку, чтобы жена могла именно вести его, — затаенный страх оказаться не по вкусу подстрелившей его охотнице.