Я задаю ему этот вопрос просто так, как в пинге-понге, отбивая удар и посылая шарик на другую половину стола, но его ответ оказывается совсем не похож на удар в пинг-понге:

— А я тут неподалеку от твоего дома, — говорит сын. — Пруды здесь какие-то, вот около них. Приехал, а тебя нет. Хожу гуляю. Вышел к прудам. Решил тебе позвонить.

Он здесь, рядом! Приехал ко мне сюда, куда ему всю жизнь было строго-настрого запрещено матерью. Это бунт. Бунт, у которого есть ясная, осознаваемая цель. Все во мне внутри взвивается от ликования.

— А что же ты не позвонил, что едешь? — говорю я с ворчливым порицанием. — Позвонил бы, договорились, и не пришлось бы ходить…

— Да что звонить, — отзывается сын. — Приехал, посмотрел, как тут у тебя. Мне было интересно посмотреть, где ты живешь.

Ему было интересно, он не побоялся переступить через установленный матерью запрет, он хотел видеть меня на своем выпускном, сжигает меня в своем пламени ликование. Я уточняю, где именно, у какого из трех прудов, вытянувшихся в линию вдоль дороги, он сидит, и велю ему:

— Сиди, жди меня, где сидишь. Я через десять минут буду. Сиди жди!

Я сую мобильный в карман, срываюсь с места и рву бегом в «Копейку». Обычным шагом, даже быстрым, я не могу, меня разрывает нетерпением. «Копейка» здесь недалеко, как раз наискосок через дорогу от тех самых прудов, где сын, я влетаю в нее, хватаю тележку, проношусь вдоль стеллажей, кидая в тележку сам не понимая что — сыр, йогурты, яблоки, киви, бананы, — замираю около полок со спиртным и, взяв бутылку самого дорогого чилийского вина, какое здесь только есть, несусь к кассам. Дома у меня, конечно, после Костиных сборов тихий ужас, не жилье, точно берлога, но все же я хочу, чтобы сын появился у меня, хочу накрыть ему стол и посидеть с ним, как со взрослым. Аттестат зрелости всего с одной «четверкой» — это вам не хухры-мухры!

Бежать с двумя пакетами в руках — не побежишь, но все же я несусь, выйдя из магазина, что есть мочи, и только пересекши все дороги, ступив на зеленый газон перед спуском к прудам, умеряю шаг. Нужно наладить дыхание, и вообще сын должен увидеть меня спокойным, степенным, уверенным в себе — отцом, а не задыхающимся от обугливающей его любви жалким папашкой. Прячьте свою любовь, господа, от взрослых детей. Успейте насладиться любовью к ним, пока они еще не выросли вам до плеча.

Сын ждет меня на дальнем берегу среднего пруда, сидя на траве у самой воды, с наушниками на голове. Я углядываю его еще издали, а он не знает, откуда я подойду, не видит меня, и я, пока он меня не заметил, успеваю всласть насмотреться на него, вбирая его в себя глазами, кожей, дыханием. Удивительно, сколько в нем все же от меня: не знаю, насколько он похож чертами лица, но рост, сложение, повадки — это все я.

Наконец он замечает меня, вскакивает, сдергивая наушники с головы на шею, и бежит навстречу. Как бежал, поговорив с ним по телефону, я.

— Привет! — выпаливает он своим чистым юношеским голосом, подбежав.

— Привет, — опуская пакеты на траву, отвечаю я.

Протягиваю ему руку, и мы здороваемся за руку. Это мы обнимаемся при наших встречах со старшим сыном, а с младшим у меня до сих пор не было опыта отношений без присмотра, и я не решаюсь обняться — я не знаю, как он отнесется к этому. Обнимайтесь, господа, с детьми, пока они не достигли высоты вашего плеча!

Идти ко мне домой сын неожиданно отказывается.

— Здесь так красиво, я и не ожидал, что у тебя тут такое место есть, — говорит он. — Давай посидим здесь, если ты не против.

Я не против, наоборот. Не очень-то мне хотелось вести его в свою берлогу. Просто я думал, что это неизбежно. Как вот только устроить намеченное празднование…

— А я собирался с тобой отметить твой аттестат, — щелкаю я по бутылке в пакете.

Страдальческая гримаса перекашивает сыну лицо.

— О-ой, — стонет он. — Нет! Так уже наотмечались. Еле ожил.

Меня это радует. Какому родителю хочется, чтоб его сын был поклонником Бахуса.

— У меня вот тут, — лезу я в пакет, — йогурты еще, яблоки, киви, бананы. Немытые, правда. Но бананы можно и так. Отметим бананами? — Я вытаскиваю из пакета связку бананов, отрываю два, мы взламываем их, спускаем желтую кожицу лоскутами, обнажая белое сахарное нутро, и, по моему предложению, ударяем один о другой — как чокаемся. — Куда собираешься поступать? На исторический? Не переменил решения? — спрашиваю я, когда первая рюмка в виде первого откушенного куска банана разжевана и проглочена.

— На исторический, — подтверждает сын. — Что мне сейчас лошадей на переправе менять.

Лошадей на переправе. Почему-то мне забавно слышать эту вековую крестьянскую мудрость от него, моего сына.

— Не особо денежная специальность будет по нынешним временам, — говорю я, хотя на самом деле мне невероятно приятно, что он избирает настоящую гуманитарную специальность, не запав на все эти модные сейчас финансы-юриспруденции.

— Это разве главное? — смотрит на меня сын. — Мне яхты не нужны. И гольф меня тоже не увлекает. А вот читаю Гумилева…