— А его, — указала Гремучина на меня, — ваши?

— Наши! — Паша дунул в иерихонскую трубу вновь.

— Мерзавцы! — вырвалось из Гремучиной. — Мерзавцы! — повторила она и, пройдя между нами, заколотила каблуками своих босоножек, похожих на древнегреческие сандалии, в сторону стоявшего на пьедестале с указующей рукой конного основателя Москвы.

— Что у вас с нею произошло? — спросил я Пашу. — Она собиралась мне жаловаться…

Я не договорил — Паша прервал меня:

— До машины дойдете? Недалеко здесь стоит. — Он крепко взял меня под руку, и мы двинулись к Тверской. Паша, наклонясь, заглянул мне в лицо удостоверится, что я в порядке, и произнес: — Тут какое дело, Леонид Михайлович. Савёл хочет, чтоб вы вернулись. Без всякой сослагательности. Не звонил пока, не говорил?

Оглушительную новость сообщал мне Паша. И так неожиданно.

— Нет, не звонил, — сказал я, вспоминая, что тогда у Райского, Савёл вроде пытался завести со мной какой-то разговор, но я отмахнулся.

— Позвонит, — как подытожил Паша. — Будьте готовы. Ребята осознали, что вы такое для нас. Это нужно было опыт с Маргаритой получить, чтобы понять. Ромка две новые вещи на ваши слова написал. Недурственно, по-моему, получилось.

— Ясно, — проговорил я, дослушав Пашу. — Теперь наконец ясно. А то я никак не мог сообразить, в чем меня Маргарита обвиняет.

Странное дело, я не чувствовал в себе никакой радости от оглушительного известия Паши. Даже не спросил его — на какие слова написал Ромка-клавишник песни. Таким далеким все это казалось теперь от меня. Таким несущественным. Или все дело было в моем падении?

— А что Гремучина пришла на панихиду, имеешь представление? — только спросил я Пашу еще, когда мы уже садились к нему в машину.

— Это она меня подлавливала, — ответил Паша. — Все о том же хотела поговорить: как ей вернуться. С нею никто больше в группе не разговаривает. Вот она на меня и насела. А что тут можно? Все против нее.

В Склифе мы провели часа три. Я вышел из него с белой, похожей на скуфейку, растягивающейся сеточкой на голове, державшей на макушке сделанную мне повязку. «Или черепушка у вас крепкая, или Бог вас хранит, могли бы и насмерть», — порадовал меня хирург, надевая мне на голову сетчатую скуфейку. «Молитвой отца Георгия», — прозвучало во мне ответом хирургу. Не то чтобы с полным убеждением в том, но — прозвучало.

Уже когда мы снова были в машине и Паша вез меня сквозь полную огней ночную Москву в мое далекое Ясенево, я неожиданно для себя самого вспомнил сделанное мной сегодня открытие и спросил:

— Ты помнишь «Полет шмеля» Римского-Корсакова?

— Помню, что ж не помнить. — отозвался Паша. — Популярная вещь.

— Так вот, — сказал я. — Оказывается, это полет комара.

— Какого комара! «Полет шмеля». Известнейшая вещь.

— Но у Пушкина, — сказал я, — князь Гвидон превращается в комара. Помнишь? Летит там над морем. И кусает потом. Кто кусает? Комар.

Паша помолчал. То ли вспоминал, то ли еще что.

— Да нет, — произнес он затем. — У Пушкина комар, а вещицу-то, о которой речь, «Полет шмеля», кто написал? Римский-Корсаков. У него «Полет шмеля».

Так лишь называется, «Полет шмеля», а написал Римский-Корсаков полет комара, прозвучало во мне, но вслух я больше ничего говорить не стал.

И куда я его мог затолкать. Ау, да вылезай же наконец на глаза! Так я бормочу — частью про себя, а частью и вслух, — разыскивая в своих бумагах тот договор с Савёлом на «Песенку стрельцов», из-за которого Паша-книжник проел мне всю плешь. Комната у меня вся в стопках папок, машинописей, тетрадей, блокнотов, гроссбухов, старых журналов, газет. Ящики письменного стола вытряхнуты, антресоли книжных шкафов распахнуты. Разговор с Савёлом уже состоялся, но встречи еще не было, пока я сижу дома, начну выходить недели через полторы-две, тогда мы и встретимся, и я хочу, чтобы к нашей встрече договор этот лежал у меня в кармане.

Звонок в дверь заставляет меня прервать монолог и оторваться от своего занятия. Синдром Кости, от которого я все не избавлюсь, требует поинтересоваться, кто там, но я открываю дверь без всяких вопросов. Я знаю, кто это. Собственно, я уже некоторое время жду этого «кто». Вернее, «эту». Она немного запаздывает.

Иветта Альбертовна стоит за порогом в проеме распахнутой мной двери, сияя такой улыбкой — ночное бы время, можно осветить целый район. В руках у нее — по пакету из «Копейки»: мои завтрак-обед-ужин на ближайшие пару дней.

— Иветта Альбертовна! — укоризненно тяну я. — Прямо в моем доме — тоже магазин, и мне вовсе не обязательно безвылазно сидеть у себя в квартире.

Мне действительно неловко от такой ее жаркой заботы, и я действительно не считаю, что сотрясение мозга требует жесточайше строгого постельного режима, но я уже успел почувствовать, что с Иветтой Альбертовной, если она в чем уверена, особо не поспоришь.

— Леонид Михайлович! — с ответной укоризной восклицает она, переступая порог. Взгляд ее направлен в комнату, которая в распахнутую дверь вся на виду, и увидеть, что в ней творится, не составляет труда.