Но куда же мне было деться? Дверь растворилась, я вошел, закрыл ее изнутри. Переобулся. Занес «копеечные» пакеты на кухню. Раковина была полна грязной посуды, стол тоже заставлен, на плите расплылось засохшее пятно от сбежавшего кофе. Под ногами хрустело. Комната выглядела не лучше. Незаправленая постель на диване, неубранная раскладушка, раскиданные повсюду вещи — нам с Костей, когда мы выходили, чтобы ехать в аэропорт, было не до порядка.

Следовало наводить порядок сейчас. Руки мои, однако, не желали ничего делать. Полет комара, надо же! — стояло во мне. Я сел за рабочий стол и включил компьютер. Я хотел забыться. Компьютер выключает вас из действительности не хуже наркотика. Он поселяет человека в такие миры, которые не создать никакому галлюциногену, навевает такие грезы, что вам без труда дается состояние нирваны, он делает вас иллюзорно могущественным, никому неподвластным, неуязвимым и ненаказуемым — хоть разреши себе все смертные грехи разом.

Эти новости, другие новости, критик один бьет в кровь другого критика, другой критик отвечает — и уже ниже пояса, прямо по гениталиям… от ссылки к ссылке, от ссылки к ссылке. Имя «Георгий Чистяков» промелькнуло в одном месте, в другом, — я отметил его для себя, но то, что речь идет об отце Георгии, на службе которого был в тот злосчастный день, когда Костя попал в больницу, дошло до меня лишь тогда, когда «Георгий Чистяков» всплыло в очередной ссылке: «рак», «панихида» промелькнули слова, и я все понял. Вот сейчас, в эту минуту, когда я сидел за компьютером и читал чей-то блог, в храме Косьмы и Дамиана неподалеку от здания мэрии, началось прощание с умершим четыре дня назад Георгием Чистяковым, и оказывается, столько людей любило его, столько сейчас оплакивало, для столь многих его смерть была потерей — с которой срослось то самое, затертое от официального употребления определение «невосполнимая».

Мышка под моей рукой прощелкала по всем окнам на экране, закрыв их, щелкнула по кнопке «Выключение» в одном месте, другом, и экран погас.

Опасения мои, что не успею, были напрасны. Церковные двери стояли нараспашку, храм был полон. Около гроба с телом отца Георгия служили пожилой, невысокого роста священник с коротко подстриженной седой бородкой и средних лет дьякон с большой, настоящей поповской бородой.

Я простоял у гроба — насколько близко можно было к нему пробиться — минут пять. Священник с дьяконом служили, а я стоял и говорил, глядя на мертвое одутловатое лицо отца Георгия, все так же не похожее на то, каким оно было у него во времена, когда нам приходилось встречаться, про себя, естественно, говорил, не вслух: как я восхищался его статьями, даже и завидовал, и вот получилось, ни разу не сказал ему тогда, при жизни, что восхищаюсь…

Я уже пробирался через толпу к выходу, когда меня схватили за руку. Не коснулись, не дотронулись, а схватили. Я повернулся. Боже, это была Гремучина!

— Тоже пришел попрощаться? — улыбаясь свойской, даже какою-то заговорщической улыбкой, спросила она. Как будто это не было очевидно.

— Тоже, — коротко ответил я.

— Уходишь уже?

Я мог не отвечать ей. Будь то другое место, так бы я, скорее всего, и сделал. Но это был храм. И еще панихида. И может быть, душа отца Георгия смотрела сейчас на нас.

— Ухожу, — сказал я и двинулся прежним путем.

— Я, пожалуй, тоже. — Гремучина тронулась за мной. Она вела себя так, словно ничего между нами не произошло. — Видел здесь кого из знакомых?

Похоже, она воспринимала панихиду как род тусовки.

— Никого, — отозвался я.

— Да, просто удивительно, нашего брата литератора никого. Ты первый, кого увидела.

Вопроса в этих ее словах не было, можно на этот раз не отвечать, и я промолчал.

— Пашка-книжник только еще здесь, — продолжила она, не дождавшись моего ответа. — Он, оказывается, был духовным сыном покойного.

По тому, как она сказала — «покойного» вместо «отца Георгия», — сразу было понятно, что она духовной дочерью отца Георгия не была точно. Но что она тогда здесь делала? Я, положим, был знаком, неужели и она?

— Были знакомы с отцом Георгием? — В некотором роде это можно было считать подвигом с моей стороны — произнести столько слов.

Гремучина помедлила с ответом. Словно обдумывала, что ответить.

— От Паши слышала, — проговорила она затем.

Слышала от Паши — и пришла? Невероятно.

— Ты же феминистка? — повернул я к ней голову.

— Если феминистка, так что?

— Все феминистки атеисты.

Гремучина снова заставила ждать себя с ответом.

— Мало ли. Если такой человек умер, — изошло из нее в конце концов.

Она отнюдь не собиралась признаваться в причине, по которой оказалась здесь.

Около выхода из храма было просторней, я развернулся лицом к алтарю, перекрестился, склонил голову. Гремучина стояла передо мной, изучая меня взглядом, как энтомолог, наблюдающий жизнь насекомых.

— Ты верующий, что ли? — спросила она, когда мы вышли в гулко-просторный притвор.

Все во мне внутри так и взвилось. После всего, что утворила, она еще хотела забраться ко мне в душу!

Гулкий коридор притвора отбивал эхом наши шаги — я все молчал. Распахнутая дверь выпустила нас на вечернюю, иссеченную чересполосицей тени и света улицу — я продолжал молчать. И тут, когда мы выступили на улицу, как что-то перевернулось во мне. Это было физическое ощущение переворота. Кувырок через голову, кульбит, сальто-мортале. Так все сошлось: неожиданная для меня смерть отца Георгия, которому я не удосужился сказать при его жизни, как восхищаюсь им, мучающая меня память о позоре моего первого причастия, отчаяние из-за невозможности ничего изменить в случившемся с Костей. Я вдруг увидел: да разве это она виновата передо мной? Я искушал ее, и она искусилась. Не мой бы неправедный заработок у Евгения Евграфовича — не выпало бы впасть в искушение ей.