Шрифт:
В этот момент в комнату вошла красивая, еще довольно молодая женщина с двумя кружками молока на подносе.
— Молочка попейте, — сказала она. — А то про Эйхмана вспоминать — это вредное производство.
— Ну чего ты, мама, с молоком своим!.. — поморщился Степка, недовольный тем, что его прервали.
— Не со своим, а с Буренкиным. А Дуню зачем дразнишь?
Степка тяжело вздохнул и стал пить молоко. Но все-таки не выдержал и уже в спину матери сказал:
— А если вообще никто вспоминать про это не будет, то призраки возвращаются! Слыхала про такое?
Но мать ничего не ответила и только тихо прикрыла за собой дверь.
Женя с удовольствием пила вкусное, прямо как сливки, молоко. И в памяти ее всплывал день, когда в гостях у отца был один очень интересный человек. Говорили они тогда о разном. Но одна тема прямо относилась к тому, о чем с таким жаром рассказывал ей сейчас Степа Барабанчиков.
Глава 26. Где какие законы
Однажды к Жениному отцу пришел известный летчик-испытатель. Поговаривали, что он же и первый наш космонавт — до Гагарина… Его аппарат будто бы приземлился — или скорее упал со страшной высоты — в Гималаях. Во всяком случае, два года этот летчик (или космонавт) лежал где-то в Китае в гипсе, склеенный, как разбившаяся фарфоровая кукла, из тысячи с лишним кусочков. И снова стал испытывать самолеты. Официальная же версия была такая, что он разбился в автомобильной катастрофе в Китае — и там же вылечился.
Женин папа познакомился с ним в какой-то ученой компании. И летчику он очень понравился, чему Женя нисколько не удивилась: ее папа имел свойство нравиться людям сразу и насовсем.
Так вот, пришел космонавт не космонавт, но уж точно отважный летчик-испытатель к Александру Осинкину в гости и принес с собой очень и очень хорошего, как определил хозяин уже на другой день, коньяку. Сидели они за столом — так получилось — почти целый день, от двенадцати до семи, благо было воскресенье.
Мама тогда была в командировке. Женя, которая как бы подавала на стол (хотя все, что нужно, — «закусь», называл папа, — было на стол поставлено заранее), хорошо помнила их разговор. Особенно же то, что одна из тем была — Холокост и Гулаг. А почему запомнила — потому что слово Холокост услышала она тогда вообще в первый раз.
— Вы Уголовный кодекс Германии знаете? — спрашивал отец, не уставая подливать гостю. Тот молча отрицательно мотнул головой и аккуратными медленными глотками опорожнил пузатый коньячный бокал.
— Так вот, статья 3-я, параграф 130-й гласит: «Лишением свободы до 5 лет или денежным штрафом наказывается тот, кто совершенное при власти национал-социалистов деяние, определенное в законодательстве в качестве геноцида, в общественном месте или на собрании одобрит, станет отрицать или преуменьшит его тяжесть». А когда там, в Германии, всякие умники — из детей, наверно, бывших нацистов — начали базарить…
Обычно папа таких слов в своей речи не допускал — эта вольность речи говорила как раз о том, что дело за столом подвигается быстро. Это даже Женя поняла: одну пустую бутылку она уже унесла в кухню.
— …Начали, говорю я, базарить про свободу слова, про демократию и так далее, то конституционный суд Германии — в 1994 году, между прочим…
Гость внимал, подцепляя маленькой вилочкой дольки лимона.
— …Вынес вердикт: «…Отрицание Холокоста не подпадает под конституционное право свободы выражения мнения». И все!
Постановлялось этой высшей инстанцией — у нас, замечу, она тоже высшая! — что в данном случае речь идет об утверждениях, которые, как доказано на основании бесчисленных свидетельств очевидцев и документов, множества судебных процессов и данных судебной науки, являются не-прав-ди-вы-ми. Вот так вот! Это не то что вам или мне, или еще кому-нибудь что-то кажется неправдивым, а другому — наоборот, правдивым. Вон наш интернет почитайте — там у каждого своя правда, иногда такая, что волосы дыбом! Нет — это главный суд так решил! И все!
Что такое «неправдивые»? Это, как я понимаю, вроде того, что — «Нет, а я детей в школе буду учить, что Солнце вертится вокруг Земли!» Мы же с вами не можем ему этого разрешить, правда?
Гость энергично мотнул головой, соглашаясь.
— …И суд постановил: «В этом конкретном случае утверждение подобного содержания НЕ ПОДПАДАЕТ ПОД ДЕЙСТВИЕ ПРИНЦИПА СВОБОДЫ МНЕНИЙ». Так что, пожалуйста, высказывайте свое частное мнение — что нацисты евреев не убивали, а те сами залезли в газовые камеры, и задохнулись, и детей своих уморили, — высказывайте совершенно свободно, но только у себя дома! На кухне! Жене! Детям, если вам их не жалко! А скажете на улице — пожалуйте в тюрьму!
— Да в их тюрьму у нас многие бы не отказались, — благодушно заметил летчик. — Мне приятель рассказывал про тамошние тюрьмы…
— Да я вообще-то про наши!.. Я, честно говоря, про то, что нам давно пора такой закон принять. Что Гулаг — был, Сталин — преступник, а того, кто не на кухне своей, а публично утверждает обратное, — под суд! Я даже жестче бы стал действовать — кто дома при детях это утверждает, тем самым их растлевая, — тоже под суд!
Летчик посматривал на хозяина искоса, аккуратно отправляя в рот закусь. Ел, слушал и помалкивал. Женя еще подумала: «А Васька слушает да ест…»