— Как это «очки для глажки», Роззи?

И Роззи объяснила, что всякий раз, когда она гладит дольше пяти минут, у нее начинается страшная головная боль, и когда она сообщила об этом врачу, он сказал, что уже слышал о таком явлении, хотя оно и редко встречается, и что у него есть название. Недуг, которым она страдает, поведала Роззи, приподняв брови с выражением смирения, это заболевание глаз, которое называется «спазм аккомодации».

Толстуха Бев так и крякнула, когда Арлин громко переспросила:

— Что?

— Спазм аккомодации — это состояние, когда человеческий глаз переключается от дальнозоркости к близорукости каждые три секунды.

Некоторые женщины растерянно переглянулись (а Ленора Сниббенс просто выпучилась, ни на кого не глядя), и тут Арлин спросила:

— И вот зачем им это?

— А ни за чем, — ответила Роззи, — просто так: то включатся, то выключатся.

И вроде бы на этом все успокоились. Неопределенная улыбка застыла на губах Исабель Гудроу, она аккуратно откусывала кусочки сэндвича с таким виноватым видом, словно делала что-то неприличное на людях. Арлин Такер (на чей интерес как раз и рассчитывала Роззи) рылась в кошельке в поисках мелочи для автомата, а Толстуха Бев вертела в руках черешок сельдерея, словно раздумывая, стоит ли это есть.

— У меня всегда было превосходное зрение — и тут вдруг как гром среди ясного неба, — не унималась Роззи.

Гудроу-дочка смотрела на нее своими огромными глазищами, поэтому именно ей адресовалась заключительная фраза, но девчонка быстро отвела взгляд и потупилась.

Хрум-хрум — с чудовищным хрустом Толстуха расправлялась с черешком сельдерея, хрум-хрум, она тщательно прожевала и медленно проглотила.

— Нет, до меня не доходит, — сказала она наконец.

Арлин рылась в сумочке.

— Никто доллар не разменяет?

— Автомат должен давать сдачу.

— Должен, но не дает.

— Пять минут назад давал, — сказала Ленора.

— Значит, у тебя есть к нему подход. А у меня нет. Автоматы меня ненавидят, а я — их. — Арлин осторожно покосилась в сторону громадной конструкции, молчаливо маячившей у стены. — Сейчас как услышит, что я о нем говорю, и сами увидите, ничего мне не даст.

— Слушай, — Роззи потянулась к сумке, висевшей на спинке стула, — а сколько тебе надо?

— Не доходит до меня, — снова сказала Толстуха Бев, — во время глажки твои глаза выпендриваются, а вот сейчас, на работе, нет?

— Может, они и сейчас, — сказала Роззи, слегка розовея. Она внимательно осматривала содержимое сумки. — Но тут, что ли, все дело в расстоянии. Наверное, когда читаешь или вроде этого, то видишь достаточно близко, а гладильная доска находится чуть дальше — вот они и чудят. Ну, он и прописал мне очки для глажки. Не спрашивайте меня — я больше ничего не знаю.

Роззи дала Арлин мелочь, а потом промокнула лоб бумажной салфеткой.

— Слишком жарко для глажки, — сказала Толстуха Бев, слегка пристыженная тем, что, как и собиралась, вероломно поставила Роззи на место. — Зачем тебе вообще гладить в такую жару? Такое же глупое занятие, как мне грызть эти стебли сельдерея.

— Тебе это полезно, — ответила Роззи.

— Силос. Господи боже, зачем мне этот силос?

Она вывалила содержимое своего пакета на продранную клеенку, и в ту же минуту Арлин треснула ладонью по торговому автомату и завопила:

— Черт тебя побери!

Все обернулись к Арлин.

— Эй… — Кое-кто предостерегающе кивнул на дочку Гудроу.

— Извините, вырвалось, — сказала Арлин, обращаясь к Эми.

А жара все не убывала. И в небе не убавлялось белизны. Июль только начинался, но казалось, что он был всегда и пребудет вечно. Даже барбекю, которое Толстуха Бев устраивала каждый год по случаю Четвертого июля (и которое Исабель впервые за много лет пропустила), утратило былую удаль и прежний блеск. Весь вечер гости наливались пивом, оно казалось теплым, несмотря на то что бутылки стояли в двух больших баках со льдом, и разошлись рано, с головной болью.

Назавтра все в конторе страдали от похмелья, даже тех женщин, которые, как Роззи Тангвей, в рот не брали ничего, кроме пепси, парилка и бесконечный зной измучили до тошноты.

Исабель была ошарашена, оглушена. Долгие бесцветные дни катились мимо, а оглушенность не проходила. Гнилые испарения, наполнявшие воздух, казалось, просочились к ней в голову, и ее словно подвесили над землей в нереальности, в безверии. И если порой в столовой кто-то из женщин, старательно пережевывающих сэндвичи, вдруг замечал, как бледное лицо Исабель внезапно искажалось болезненной судорогой («Что с тобой?» — не раз порывалась спросить Арлин Такер, но сдерживалась, и никто так и не задал этот вопрос), то это лишь потому, что на самом деле очередная деталь, очередная маленькая ложь, которую услышала она той весной от своей двуличной дочери, вдруг вставала на место.