Однако мои опасения не оправдались. После десяти канализационная труба затихла, и Гроз-Орлож тоже. В дневное время эти часы развлекают туристов, но Руан предусмотрительно отключает их бой, когда приезжие пытаются уснуть. Я лежал в кровати на спине, выключив свет, и думал о попугае Флобера: для Фелисите он был гротескным, но логичным воплощением Святого Духа; для меня — порхающим, обманчивым символом авторского голоса. Когда Фелисите умирала, огромный попугай приветствовал ее на небесах. Проваливаясь в дрему, я задавался вопросом, какие сны меня ждут.

Сны мои были не о попугаях. Вместо этого мне приснился мой железнодорожный сон: как я пересаживаюсь на поезд в Бирмингеме во время войны. В конце платформы отцепляют тормозной вагон. Чемодан трется о ногу. Затемненный поезд, плохо освещенная платформа. Расписание, которое я не могу прочитать, — оно расплывается перед глазами. Никакой надежды, все поезда ушли, отчаянье, темнота.

Может быть, вы думаете, что сон понимает, когда ему удалось донести до вас свое значение? Но у снов нет знания о том, как они влияют на спящего, и особого такта у них тоже нет. Железнодорожный сон — который снится мне примерно раз в три месяца — просто повторяется, как один и тот же фрагмент фильма, пока я не просыпаюсь с тяжестью на сердце. В то утро я проснулся от двойного шума времени и дерьма: Гроз-Орлож вторил канализационной трубе. Время и дерьмо: может, это Гюстав смеялся надо мной?

По Отель-Дьё меня снова водил вертлявый сторож в белом халате. В медицинской части музея я заметил кое-что, на что раньше не обратил внимания: клизму «сделай сам». Флобер ненавидел: «железные дороги, яды, клизмы, пирожные с кремом…». Прибор состоял из узкой деревянной табуретки, полой трубки и вертикальной ручки. Нужно было устроиться на табуретке так, чтобы трубка оказалась в тебе, и накачивать себя водой. Что ж, по крайней мере, можно было делать это в одиночестве. Мы со сторожем заговорщически посмеялись; я сказал ему, что я врач. Он улыбнулся и пошел за чем-то, что, по его мнению, должно было меня заинтересовать.

Вернулся он с большой картонной коробкой из-под обуви, в которой лежали две забальзамированные человеческие головы. Кожа уцелела, но побурела от времени: примерно так, наверное, коричневеет старый конфитюр из красной смородины. Большинство зубов было на месте, но глаза и волосы не сохранились. Одну из голов снабдили грубым черным париком и стеклянными глазами (какого цвета они были? Не помню, но наверняка не такого сложного, как глаза Эммы Бовари). Эта попытка придать голове большую натуральность возымела противоположный эффект: голова выглядела как страшная маска, какую дети надевают в Хеллоуин.

Сторож объяснил мне, что головы — дело рук Жан-Батиста Ломонье, который был предшественником Ашиля-Клеофаса Флобера в этой больнице. Ломонье изучал новые методы бальзамирования трупов; город разрешил ему экспериментировать с головами казненных преступников. Я вспомнил эпизод из детства Флобера. В возрасте шести лет, отправившись на прогулку со своим дядюшкой Пареном, он увидел гильотину, которую только что использовали по назначению: мостовая блестела от крови. Я с надеждой пересказал этот случай сторожу, но тот покачал головой. Это было бы занятным совпадением, но даты не те. Ломонье умер в 1818 году; кроме того, два экземпляра в коробке не были гильотинированы. Он показал мне глубокие складки под челюстью, куда вонзилась веревка палача. Когда Мопассан увидел в Круассе тело Флобера, его шея была потемневшей и раздувшейся. Так бывает при апоплексическом ударе. Это вовсе не признак того, что человек повесился в ванной.

Мы продолжали экскурсию по музею, пока не оказались в комнате с попугаем. Я вытащил свой «Поляроид», и мне позволили сфотографировать птицу. Пока снимок проявлялся, сторож показал мне отксерокопированное письмо, которое я заметил еще в первый свой визит. Флобер писал мадам Бренн 28 июля 1876 года: «Знаете, что стояло передо мной на столе последние три недели? Чучело попугая. Он несет вахту, словно часовой. Вид его начинает меня раздражать. Но я держу его здесь, чтобы проникнуться идеей попугайства. Потому что пишу сейчас о любви между попугаем и старушкой».

— Этот — настоящий, — сказал сторож, барабаня пальцами по стеклянному колпаку. — Этот настоящий.

— А другой?

— Самозванец.

— Откуда вы знаете?

— Очень просто. Этот — из Музея Руана.

Сторож показал на круглый штампик на конце жердочки, а потом обратил мое внимание на фотокопию музейного журнала. Там были записи о различных предметах, временно выданных Флоберу. Большинство этих записей было сделаны почерком, который я не мог расшифровать, но выдача амазонского попугая была зафиксирована разборчиво. Столбик галочек в последней колонке показывал, что Флобер вернул все предметы, включая попугая.

Я почувствовал смутное разочарование. Я всегда сентиментально предполагал — без особых на то причин, — что попугая нашли среди личных вещей писателя после его смерти (что, несомненно, объясняет, почему я тайно отдавал предпочтение попугаю из Круассе). Конечно, фотокопия ничего не доказывала, кроме того, что Флобер одолжил у музея попугая, а затем вернул его. Штамп музея оспорить было сложнее, но и это нельзя считать решающим доводом…

— Наш настоящий, — снова без всякой нужды повторил сторож, провожая меня к выходу.