Он летел в Москву вместе с Гарриманом из Ирана над Каспийским морем, к которому в эти дни рвались немецкие войска. «Я размышлял, – пишет он в мемуарах, – по поводу моей миссии в это мрачное большевистское государство, которое я когда-то пытался задушить в колыбели и которое до появления Гитлера я считал смертельным врагом цивилизации и свободы… Мы всегда ненавидели их гадкий строй, и, пока немецкий бич не обрушился на них самих, они с безразличием наблюдали за тем, как нас уничтожают, и с жадностью собирались разделить с Гитлером нашу империю на Востоке (курсив мой. – К. Р. ). …Что я должен был сказать им сейчас?»

Конечно, Черчилль понимал, что, сражаясь с фашизмом, Сталин делал для цивилизованного мира ту необходимую и трудную работу, которая была благом для всего человечества, но сам Черчилль не намеревался облегчать миссию Сталина и в этот момент не собирался воевать с Германией, активно помогая Советскому Союзу. Вместе с тем, пишет В.Г. Трухановский, в случае победы Гитлера британский премьер «прекрасно отдавал себе отчет в том, что, оставаясь в одиночестве, Англия обречена на неминуемое и быстрое поражение».

Но дело не только в коварстве и обдуманности эгоистических маневров английского лидера. Черчилль знал, что Британская империя была не готова к войне, и, кроме того, премьера пугала внутриполитическая опасность. Еще в 1940 году Черчилль писал Рузвельту: «… в борьбе может наступить такой момент… для Британского острова», когда «для заключения мира будет, несомненно, создано прогерманское правительство, которое может предложить вниманию протрясенной и голодающей (из-за немецкой блокады морских путей. – К. Р. ) страны доводы почти неотразимой силы в пользу полного подчинения воле нацистов».

Взвесив все эти «за» и «против», умный, хитрый и трезвый политик, он отправился к Сталину, чтобы сгладить негативное впечатление от своего отказа в открытии второго фронта. Но он нервничал: «Я чувствовал себя человеком, который вез огромную льдину на Северный полюс». Однако он боялся потерять союзника в лице СССР и рассчитывал при личной встрече со Сталиным «по крайней мере… показать, что мне не безразличны их несчастья и что я понимаю значение их борьбы в этой войне».

Впрочем, Черчиллем двигало еще и любопытство – он хотел увидеть этого загадочного русского «диктатора», не дрогнувшего перед германской военной машиной и от которого теперь зависело будущее Англии. Впоследствии Черчилль испытывал восхищение перед Сталиным. Его покорила уверенность русского вождя. Он оценил твердость, смелость и взвешенность суждений этого человека, не стеснявшегося говорить ему, Черчиллю, воспитанному на классике британской политической школы, очевидные неприятные колкости, сглаживая их оскорбительную остроту прямотой жеста и товарищеской откровенности.

Первая встреча в Кремле состоялась 12 августа 1942 года, в 7 часов вечера. «Я… – пишет Черчилль, – впервые встретился с великим революционным вождем и мудрым русским государственным деятелем и воином, с которым в течение следующих лет мне предстояло поддерживать близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения. Наше совещание продолжалось около четырех часов… Первые два часа были унылыми и мрачными. Я сразу же начал с вопроса о втором фронте, заявив, что хочу говорить откровенно и хотел бы, чтобы Сталин тоже проявил полную откровенность».

Отказ от проведения высадки англичан и американцев во Франции Черчилль объяснял ссылками «на погоду» и заверял, что «они готовятся к очень большой операции в 1943 году». «Я сказал Сталину, – пишет Черчилль, – что хорошо понимаю, что этот план не даст никакой помощи России в 1942 году… В этот момент лицо Сталина нахмурилось, но он не прервал меня». Видя негативную реакцию Сталина, премьер поспешил пояснить, что имеющихся у англичан «десантных судов хватит лишь для высадки первого эшелона «шесть дивизий». «В будущем году, – обещал он, – окажется возможным доставить восемь или десять (дивизий)… Сталин становился все мрачнее и мрачнее; казалось, он не убежден моими доводами…»

Выслушав его аргументы, пишет Черчилль, Сталин, «мрачное настроение которого… значительно усилилось, сказал, что, насколько он понимает, мы не можем создать второй фронт со сколько-нибудь крупными силами и не хотим даже высадить шесть дивизий». На утверждение Черчилля, что высадка шести дивизий была бы ошибкой и «принесла бы больше вреда, чем пользы… Сталин… сказал, что он придерживается другого мнения о войне».

Его логика была неопровержимой и укоряющей. «Человек, – говорил Сталин, – который не может рисковать, не может выиграть войну. Почему вы так боитесь немцев? Я не могу этого понять. Мой опыт показывает, что войска должны быть испытаны в бою. Если не испытать в бою войска, нельзя получить никакого представление о том, какова их ценность».

В завершение обсуждения этой темы, пишет Черчилль, «Сталин сказал, что если мы не можем провести высадку во Франции в этом году, он не вправе требовать этого или настаивать на этом, но должен сказать, что не согласен с моими доводами». Чтобы нейтрализовать неприятный осадок от своего отказа в военной поддержке союзника, Черчилль заговорил о возможности «атаковать в другом месте» и коснулся бомбардировок Германии, но Сталин не дал отвлечь внимание от существа вопроса.

Как свидетельствует британский премьер, «Сталин заметил, что в результате нашей долгой беседы создается впечатление, что мы не собираемся предпринять ни «Сельджхеммер», ни «Раунд-ап» и что мы хотим довольствоваться бомбардировками Германии». Замечание было неоспоримым, и Черчилль вытащил свою козырную карту – представив Сталину информацию об операции «Торч» (Факел). «Я подчеркнул, – пишет он, – большое значение (ее) секретности. При этом Сталин привстал, улыбнулся и сказал, что, как он надеется, никакие сообщения по этому поводу не появятся в английской печати».