Но, по-видимому, он все-таки передал Мэри Фишер ее слова, потому что вскоре Руфь получила приглашение на ужин в Высокую Башню. Кроме них, гостей было всего двое — местный адвокат и его жена, оба уже в возрасте. Мэри Фишер сказала, что остальные в последний момент не смогли приехать, но Руфь ей не поверила.

Боббо всеми силами пытался удержать Мэри Фишер и не дать ей пригласить Руфь, но потерпел поражение.

— Раз она часть твоей жизни, милый, — сказала Мэри Фишер, — пусть станет частью и моей жизни тоже. Я намерена принять ее как подобает — в конце концов, она же не просто случайная попутчица, которую ты высадил на углу среди ночи. Ни одна из моих героинь не потерпела бы такого обращения! Знаешь, что мы сделаем? Устроим по такому поводу строгий, респектабельный ужин, веселиться будем в другой раз.

Время от времени Боббо спрашивал Мэри Фишер, за что она его любит. За то, отвечала Мэри Фишер, что он одновременно и ее возлюбленный, и отец семейства, и что запретное и дозволенное, все сплелось в один клубок, а вообще любовь — великая тайна, и Амур пускает свои стрелы наугад, да и к чему докапываться, разве нельзя просто принимать?

И Боббо принимал. Руфь получила приглашение и прибыла на ужин. Она спотыкалась и краснела. А когда они сидели за столом, свет падал так, что волоски над ее верхней губой и на подбородке особенно бросались в глаза. Она залила вином скатерть и что ни говорила — все невпопад и не к месту, повергая всех в полнейшее недоумение и сбивая с толку.

— Вам не кажется, — говорила она, обращаясь к адвокату, — что чем больше у нас полицейских, тем больше преступлений?

— Вы хотите сказать, — терпеливо поправлял ее адвокат, — что чем больше полицейских, тем меньше преступлений. Да, именно так.

— Совсем не так! — в волнении протестовала Руфь, не замечая, что у нее по подбородку течет шпинат. И Боббо пришлось двинуть ее под столом ногой, чтобы она замолчала.

Временами Боббо казалось, что Руфь вообще малость того. Не только внешне она не была похожа на всех нормальных людей, она и вела себя не как все — никогда нельзя знать, что она выкинет.

Боббо очень боялся, что после того ужина, когда Мэри приняла Руфь «как подобает», она могла несколько охладеть к нему самому. Хуже нет, когда тебя невольно ассоциируют с людьми несчастными или невезучими. Любовь, успех, жизненная энергия, здоровье, счастье всегда шагают рука об руку, образуя некий замкнутый круг, самодостаточную и самовоспроизводящуюся систему, сбалансированную, однако весьма не надежную. Задень одну спицу в колесе, и весь механизм начнет давать сбой, а то и вовсе заглохнет. Улыбка судьбы с такой легкостью превращается в злую гримасу! Вот сейчас он любит Мэри Фишер, так любит Мэри Фишер, ах как любит Мэри Фишер, и родители пришли к ним в гости, и его жена пустила слезу, и устроила истерику, и вывалила весь ужин на пол, и он не испытывает к ней добрых чувств. Руфь встала у него на пути, когда до счастья рукой подать, — встала во весь свой рост! Ну, скажите на милость, где и когда, за всю историю человечества, перед бедным мужем вставала бы преграда таких немыслимых размеров?

Однажды Боббо спросил Мэри Фишер:

— Мэри, ты не чувствуешь угрызений совести?

Все-таки у тебя роман с женатым мужчиной. И Мэри ответила:

— А ты вполне уверен, что у нас с тобой роман? — И его сердце гулко забилось в груди от страха, и он затаил дыхание, пока она не сказала:

— Я-то считала, что наши отношения гораздо глубже и серьезнее. Я чувствую, что это так! Я чувствую, что это на всю жизнь. — И он от счастья потерял дар речи, а она продолжала: — О каких угрызениях совести ты говоришь? Нет. Над любовью никто не властен. Так уж вышло, что мы полюбили друг друга — и тут ничьей вины нет. Ни твоей, ни моей. А кто от жизни ничего не ждет, как Руфь, тот, боюсь, ничего и не получит. И если Руфи на роду написано жить без радости, то почему мы тоже должны страдать? Ты сделал для нее все, что мог, даже женился из жалости, и за это я люблю тебя еще сильнее, но теперь, любимый, пора сделать что-то и для меня. Оставайся жить со мной. Здесь, сейчас, насовсем!

— А дети?

— Для Руфи они бесценное сокровище, ее отрада. Счастливица! Вот у меня детей нет. У меня никого нет — только ты.

Она говорила именно то, что он хотел услышать. И он слушал, как завороженный. А теперь он сидел за скучным семейным столом вместе со своей матерью, с отцом, со всем своим прошлым, и думал о Мэри Фишер и о том, как он ей необходим, и мечтал о будущем — и тут наконец появилась Руфь с супницей в руках.

Руфь опустила глаза на открытую супницу, и бодренькая улыбка медленно сползла с ее лица. Свекор со свекровью смотрели на нее с выражением ласковой доброжелательности, предвкушая долгожданное угощение. А Руфь не могла оторвать взгляд от трех ворсинок, трех собачьих волосков на густой сероватой пене, которая всегда бывает в наваристом грибном супе, щедро сдобренном сметаной.

Собаку звали Гарнес. Боббо подарил ее Энди на день рождения, когда тому исполнилось восемь лет. Ухаживала за псом Руфь. Гарнес Руфь не любил. Он воспринимал ее как великаншу, скандальное отклонение от естественного порядка вещей. Он соглашался принимать от нее пищу, но при этом спать он устраивался непременно там, откуда она его постоянно гоняла. Он то и дело норовил залезть под какой-нибудь шкаф и хватал ее за руки, когда она шарила по полу, пытаясь выволочь его оттуда. Он грыз обивку кресел и диванов и подымал истошный лай, если его запирали там, где он не желал находиться. Он повсюду оставлял свою шерсть, воровал еду и жрал масло (если мог до него добраться) огромными кусками — и тогда его начинало рвать. Боббо, если в воскресенье он оказывался дома, любил прогуляться с Гарнесом по парку, и Энди всегда увязывался за ним, и в эти часы отец с сыном чувствовали себя счастливыми, нормальными и довольными жизнью. Руфь оставалась дома и с остервенением счищала со всевозможных поверхностей следы собачьей и кошачьей шерсти, орудуя специальной щеткой-пылесосом на батарейках. Нет, не любила она Гарнеса.

— Не надо ждать, пока суп совсем остынет, Руфь, — сказал Боббо таким тоном, будто она всю жизнь подавала ему остывший суп.

— Там шерсть! — только и смогла вымолвить Руфь.

— Собачка домашняя, чистенькая, — сказала Бренда. — Нас это нисколько не смущает, правда, Энгус?

— Само собой, — сказал Энгус, которого это еще как смущало. В детстве Боббо без конца приставал, что хочет собаку, но Энгус сумел этому воспротивиться.

— Неужели ты даже этого не можешь — приготовить суп так, чтобы не выкупать в нем собаку? — Зря он это сказал, он сам понял, что зря, едва закрыл рот. Он, правда, старался следить за собой и не говорить Руфи «неужели ты даже этого не можешь», но эти слова почему-то сами срывались у него с языка всякий раз, когда он был ею недоволен, то есть в последнее время все чаще и чаще.