Судья относился к своей работе серьезно. Он понимал, что по отношению к рядовому человеку он должен стоять выше и чуть в стороне — только так можно уберечь себя от промаха, обезопасить от подкупа. Он прекрасно знал, как редко встречаются люди, подобные ему самому, как мало, слишком мало тех, кто готов без трепета вонзить клинок правосудия в уязвимое тело общества; как тяжело одним махом перечеркнуть жизнь другого человека, который лично тебе ничего плохого не сделал; как странно обворовывать его, выхватывая из отпущенного ему земного срока куски величиной в несколько лет — год за то, полтора за это, десяток лет за что-то еще. Как угнетает, лишает покоя сознание, что именно ты должен сказать: это плохо, это еще хуже, а за это, голубчик, ты заплатишь сполна! Что ж, такая у него работа — работа, которая стала призванием. Он был рожден для нее.

Семейству судьи отводилась особая роль — смиренно нести свой крест; такова плата за счастье состоять в близком родстве с выдающейся личностью. Они всегда должны были помнить, что его ни в коем случае нельзя будить посреди ночи, нельзя докучать ему просьбами и досаждать болтовней. Они должны были существовать в принципе, потому что мужчине для эффективного функционирования во внешней среде нужно иметь за спиной прочный семейный тыл, где его неуемная энергия в сфере секса и деторождения будет удовлетворяться как и сколько угодно. Но они должны стараться, чтобы их было как можно меньше видно (и даже слышно) — то есть существовать не слишком явно.

Сколько бесконечных ночей провела леди Биссоп, шагая взад и вперед по комнате с плачущим ребенком на руках, — где-нибудь подальше от спальни судьи, в другом конце дома; сколько раз, когда мальчики немного подросли, она на рассвете пробиралась в детскую и часами шепотом с ними разговаривала, чтобы их звонкий щебет не потревожил его сон. Ну и что? Разве это не ее святая обязанность? Разве судьба несчастного на скамье подсудимых не зависит от того, с какой ноги он встанет утром? Пять лет тюрьмы или пятнадцать — есть разница?

Судья Биссоп не хотел оказаться отгороженным от потока нормальной человеческой жизни. Ему необходимо было постоянно припадать ухом к земле, чтобы улавливать глухие раскаты общественного мнения. В конце концов, он ведь слуга народа; но одновременно он должен уметь смотреть вперед — предвидеть и рассчитывать. Сегодня ты безжалостно расправился с насильником, а в недалеком будущем народные массы потребуют кастрировать всех, кто совершает преступление на сексуальной почве. Сегодня ты проявил снисхождение к двоеженцу и тем самым немного отодвинул печальное завтра, когда вообще все брачные установления будут отброшены за ненадобностью. Глас народа должен быть услышан, это так, но, с другой стороны, как же его услышишь, когда сам народ желает видеть судей там, куда молва не долетает, — восседающими в париках на высоких тронах, в залах суда, напоминающих более театры, чем общественные учреждения, где населению давались бы основные ориентиры, помогающие выбрать правильный курс в жизни?

Вот почему судья, когда выдавалась свободная минута, читал популярные газеты и при каждом удобном случае вступал в непринужденный разговор с теми немногими представителями населения, которые встречались на его пути, — разносчиками газет, официантами, парикмахером, продавщицами программок в оперном театре и, наконец, с собственными домочадцами.

Недавно его жена, воспользовавшись услугами агентства по найму, взяла в дом новую работницу — высоченную страхолюдину по имени Полли Пэтч. У нее были прекрасные рекомендации, справки об образовании и диплом квалифицированной детской нянечки. Жена предложила ей место прислуги с проживанием.

Судья Биссоп не верил, что новая прислуга задержится в доме надолго. Леди Биссоп без конца кого-то нанимала и увольняла и делала это с одинаковой легкостью. Вечером, впав в меланхолию, она делилась с горничной своими печалями, а наутро, слегка приободрившись, обвиняла беднягу в том, что та ведет себя бестактно, и указывала ей на дверь. Бессмысленно было пытаться восстановить справедливость — люди подневольные всегда целиком и полностью зависят от прихотей тех, кого они ублажают. Судья надеялся, что, может, Полли Пэтч сумеет продержаться хотя бы месяц-другой. Некрасивые люди возбуждали в нем интерес. Ему казалось, что им открыта какая-то иная реальность, иное знание, неведомые ему самому: Его жизненный путь, как он смутно ощущал, был слишком легок благодаря на редкость удачному стечению обстоятельств: импозантная внешность, обеспеченная семья, природный ум. Для родителей он был награда, для школы — находка, для профессионального цеха — гордость. И он подумал, что, быть может, Полли Пэтч, эта великанша, заслонявшая собой дверной проем и взвалившая на себя самое хлопотное и неблагодарное дело — ухаживать за чужими детьми, знает все тайны настоящей жизни как свои пять заскорузлых пальцев, и именно ей суждено просветить его на этот счет. Тогда наконец и он поймет, что в действительности творится вокруг.

Человеку, даже если это судья, необходимо некое мерило, которое можно приложить к себе самому, если он хочет знать, что он собой представляет. Судье достаточно было бровью повести — и его жена и дети моментально таяли, сливались с обоями, исчезали вовсе. Поди заставь исчезнуть Полли Пэтч! Вся шершавая, как наждачная бумага, притом крупнозернистая — не вдруг ее сотрешь.

Мисс Пэтч, к его большому облегчению, вела себя вполне «тактично», и поэтому опасность увольнения ей как будто не угрожала. Леди Биссоп сама ее немного побаивалась. Глаза у Полли Пэтч были навыкате, и временами в них вспыхивали красноватые искорки — возможно, оттого, что все комнаты в доме леди Биссоп были освещены ее любимым розоватым светом, — но, так или иначе, это невольно заставляло держаться с ней почтительно. Если сравнивать ее с женой, прикидывал судья, она будет раза в два больше — и в два раза умнее. Внешность у нее, конечно, подкачала — для женщины это серьезное Препятствие на пути к карьере и браку: вот и пришлось ей довольствоваться местом няньки при чужих детях. А может, она, как свойственно большинству женщин, просто тянется к теплу домашнего очага — уютные, мягкие диваны, огонь в камине, надежно запертые на ночь двери, раз и навсегда заведенный ритм работы и отдыха и негромкое урчание стиральной машины, усердно восстанавливающей, воскрешающей чистоту. И поскольку для нее самой все это недостижимо (женщине из низов не обойтись без поддержки и денег мужчины), она пытается приблизиться к этому идеалу единственным доступным ей образом — поступая в услужение к чужим людям в благополучный дом.

Судья поначалу отнесся к новому лицу в доме с некоторой опаской: проходившие перед его глазами мужчины и женщины — преступники, изгои, запутавшиеся неудачники, — как правило, отличались внешней непривлекательностью (конечно, случались исключения, и тогда у подсудимого было больше шансов рассчитывать на оправдательный приговор — в конце концов, судьи тоже люди). Он понимал, что было бы заблуждением полагать, что раз преступники все как на подбор отвратительны внешне, то и все откровенно некрасивые люди обязательно преступники; и тем не менее на дне души оставался какой-то неприятный осадок и внутренний голос шептал, что в этом утверждении есть своя правда. Кто знает, может, она наводчица и ее специально подослали, чтобы она как следует все проведала и затем помогла ворам лишить его имущества? Придешь однажды домой, а там ни красных ковров, ни рыжих диванов, ни ужасного столового серебра современной работы, ни сюрреалистических картин — ничего! Все украдено по ее наводке какой-то воровской шайкой. Может ведь такое быть? Но чем дальше, тем больше он в этом сомневался. У нее был неплохой вкус: она вывернула наизнанку тканевые пододеяльники на детских одеялах, обратив их наружу сдержанно-золотистой стороной и скрыв от глаз огненно-рыжую, так что теперь он не вздрагивал всякий раз, входя в комнату к детям поцеловать их на ночь. (Он свято соблюдал этот ритуал, прекрасно зная, что они только притворяются, будто спят. В этом мире все друг друга обманывают — почему его семья должна быть исключением?) И хотя хороший вкус сам по себе не является препятствием к совершению противозаконных действий, он говорит об отсутствии криминальной предрасположенности. И даже гораздо чаще приводит к тому, что его обладатель рано или поздно окажется в роли жертвы — не вора, а обворованного. Судья проникался к ней все большим доверием. Ему нравилось, как она легко, без усилий подхватывает расшалившихся детей — одного под одну руку, другого под другую — и быстро уносит их куда-нибудь подальше, чтобы их визги, писки и рев никому не действовали на нервы.