В силу знаменитого эдикта, изданного Каракаллой, его подданные, от Британии до Египта, получили право пользоваться названием и привилегиями римлян, а их монарх, повсюду находивший вокруг себя соотечественников, получил возможность выбирать для своей временной или постоянной резиденции любую из провинций их общего отечества. При разделении империи на восточную и западную ее идеальное единство тщательно оберегалось, и преемники Аркадия и Гонория выдавали себя, в своих титулах, законах и регламентах, за неразделенных соправителей равного сана, за сомонархов римского мира и римской столицы, у которых были одни и те же пределы. После падения западной монархии величие императорского достоинства сосредоточилось в лице константинопольских монархов, а между этими монархами Юстиниан первый вновь завладел Древним Римом после его шестидесятилетнего самостоятельного существования и путем завоевания укрепил за собою священный титул императора римлян. Один из его преемников, Констанций Второй, задумал, из тщеславия или с досады, покинуть фракийский Босфор и возратить берегам Тибра их прежний почет: “Какой нелепый замысел!
– злобно восклицает один византиец, - это было бы то же, что обобрать находящуюся в полном цвете красоты и юности девственницу для того, чтобы украсить или, верней, сделать более заметным безобразие покрытой морщинами дряхлой матроны”. Но меч лангобардов не дозволил Констанцию Второму поселиться в Италии; император вступил в Рим не победителем, а беглецом и после двенадцатидневного пребывания ограбил и навсегда покинул древнюю столицу мира. Окончательное восстание и отделение Италии произошло почти через двести лет после Юстиниановых побед, и с его царствования латинский язык начинает мало-помалу выходить из употребления. Этот законодатель составил свои Институции, свой Кодекс и свои Пандекты на таком языке, который он превозносил как обычный и публичный язык римского правительства, как такой, который употребляется и в константинопольском дворце, и сенате, и в восточных лагерях и судах. Но жители и солдаты азиатских провинций не были знакомы с этим иностранным языком, а истолкователи законов и государственные министры большею частью не вполне его понимали. После непродолжительной борьбы натура и привычка взяли верх над устарелыми законами, установленными человеческою властью; для пользы своих подданных Юстиниан издал свои Новеллы на двух языках; некоторые части его многотомной юриспруденции были мало-помалу переведены на греческий язык; об оригинале позабыли и стали изучать перевод, и наконец греческий язык, действительно заслуживавший предпочтения по своим внутренним достоинствам, сделался легальным и общеупотребительным языком Византийской империи. И происхождение преемников Юстиниана, и среда, в которой они жили, внушали им нерасположение к римскому языку; по мнению арабов - Тиберий, а по мнению итальянцев - Маврикий, были первыми греческими Цезарями и основателями новой династии и новой империи; этот тихий переворот окончательно совершился прежде смерти Ираклия, а некоторые остатки латинского языка сохранились лишь в терминах юриспруденции и в дворцовых официальных приветствиях. После того как западная империя была восстановлена Карлом Великим и Оттонами, названия франки и латины получили одинаковое значение и одинаковый объем, а эти высокомерные варвары не без некоторого основания отстаивали преимущество своих прав как на римский язык, так и на обладание Римом. Они с презрением относились к восточным чужеземцам, отказавшимся от одежды и от языка римлян, и ввели обыкновение называть их греками. Но это презрительное название с негодованием отвергалось и тем монархом, и тем народом, к которым оно относилось. Каковы бы ни были происшедшие в течение многих веков перемены, они ссылались на то, что вели свое происхождение от Августа и Константина в прямой линии и без перерыва, и даже в последнем периоде упадка и бессилия осколки константинопольской империи все еще носили римское имя.

В то время как на Востоке все дела управления велись на латинском языке, греческий язык был языком литературы и философии, а образованные люди, обладавшие таким богатым и доведенным до совершенства языком, не могли завидовать заимствованной учености своих римских учеников и их склонности к подражанию. Когда язычество пало, Сирия и Египет были потеряны, школы Александрийская и Афинская закрылись, тогда греческая образованность укрылась в некоторых монастырях и главным образом в императорской константинопольской коллегии, которая сгорела в царствование Льва Исаврянина. На высокопарном языке того времени президент этого заведения назывался солнцем знания; его двенадцать помощников, занимавшиеся преподаванием на различных факультетах, были двенадцатью знаками Зодиака; для их ученых занятий была открыта библиотека из тридцати шести тысяч пятисот волюмов, и они показывали старинный манускрипт произведений Гомера, написанных на свитке пергамента, который имел сто двадцать футов в длину и будто бы был кожей громадного змея. Но седьмое и восьмое столетия были периодом внутренних раздоров и невежества; библиотека была сожжена, коллегия была закрыта, иконоборцы выдавались за врагов всего, что относилось к древности, и монархи из рода Ираклия и из Исаврийской династии опозорили себя своим грубым невежеством и своим презрением к литературе.

В девятом столетии мы усматриваем первые признаки возрождения знаний. Когда фанатизм арабов утих, халифы стали стремиться не столько к приобретению провинций империи, сколько к приобретению ее искусств; их благородная любознательность снова возбудила в греках соревнование, смела пыль с их старинных библиотек и научила их ценить и награждать философов, которые до тех пор находили для себя удовлетворение лишь в своей любви к занятиям и в искании истины. Дядя Михаила Третьего цезарь Варда был великодушным покровителем наук; только благодаря этому его имя не было предано забвению и ему можно было извинять его честолюбие. Из тех сокровищ, которые тратились его племянником на разврат и причуды, он иногда отвлекал небольшие суммы на иное назначение, основал школу в Магнаурском дворце и своим присутствием возбуждал соревнование между преподавателями и между учащимися. Во главе этих преподавателей стоял фессалоникский архиепископ философ Лев; его глубокие познания по части астрономии и математики возбуждали удивление в восточных жителях, а высокое мнение о его учености еще увеличивалось от легковерия толпы, которая воображает, что всякие познания, стоящие выше уровня ее собственных, приобретаются при помощи особого вдохновения или магии. По настоятельной просьбе Цезаря его друг, знаменитый Фотий, отказался от независимой жизни ученого-мирянина и вступил на патриаршеский престол, на котором он то подвергался отлучению от церкви со стороны восточных и западных соборов, то получал отпущение своих грехов. Даже ненавидевшие его лица духовного звания признавали, что, за исключением поэзии, никакое искусство и никакая наука не были чужды этому всеведущему ученому и что он был одарен глубиною мысли, неутомимым прилежанием и красноречивым слогом. В то время как Фотий занимал должность протоспафария, или начальника телохранителей, он был отправлен, в качестве посла, к багдадскому халифу. Чтобы уладить скучный досуг этой жизни в изгнании и, быть может, в одиночестве, он занялся торопливым составлением своей Библиотеки - этого живучего памятника учености и критических исследований. Он, не придерживаясь никакого правильного метода, сделал обзор произведениям двухсот восьмидесяти писателей - историков, ораторов, философов, богословов; он вкратце изложил их повествования, или их учение, взвесил достоинства их слога и направления и даже о произведениях отцов церкви отзывался с той сдержанной свободой, которая нередко прорывается сквозь суеверия того времени. Император Василий, скорбевший о недостатках своего собственного образования, поручил Фотию воспитание своего сына и преемника Льва Философа, а царствования этого императора и его сына Константина Порфирородного составляют одну из самых цветущих эпох в истории византийской литературы. Их щедрость собрала в императорской библиотеке оставленные древностью литературные сокровища; их собственное перо или перо их помощников изложило содержание этих сокровищ в таких извлечениях и сокращениях, которые могли удовлетворять любознательность публики, не требуя от нее усидчивости. Кроме составления Василик, или свода законов, они с одинаковым рвением распространили сведения о земледелии и о военном искусстве и о том, как прокармливать человеческий род и как его истреблять, а история Греции и Рима была изложена в пятидесяти трех отделах или главах, из которых только две (о Посольствах и о Добродетелях и Пороках) уцелели от разрушительного влияния времени. Читатели всех разрядов могли созерцать там картины прошлого, могли применять к себе встречавшиеся на каждой странице поучения или предостережения и приучались удивляться, а может быть, и подражать добродетелям более светлой эпохи. Я не буду распространяться о произведениях тех византийских греков, которые своим старательным изучением древних писателей в некоторой мере снискали признательность писателей нашего времени. Новейшие ученые могут и теперь пользоваться философским сборником Стобея, грамматическим и историческим Лексиконом Свиды, Хилиадами Цеца, которые дают шестьсот рассказов в двенадцати тысячах стихов, и Комментариями к произведениям Гомера, написанным фессалоникским архиепископом Евстафием, который разливает из своего рога изобилия имена и свидетельства четырехсот писателей. По этим оригинальным произведениям и по многочисленности схолиастов и критиков можно составить понятие о литературном богатстве двенадцатого столетия: Константинополь был озарен гением Гомера и Демосфена, Аристотеля и Платона, и как бы мы ни дорожили или как бы мы ни пренебрегали теми сокровищами, мы должны завидовать тому поколению, которое еще могло пользоваться историей Феопомна, речами Гиперида, комедиями Менандра и одами Алкея и Сапфо. Множество написанных в ту пору комментариев к произведениям греческих классиков свидетельствуют не только о существовании этих произведений, но также и об их популярности; а о том, как было распространено образование, можно судить по двум ученым женщинам, императрице Евдокии и принцессе Анне Комниной, которые и под багряницей занимались изучением риторики и философии. Диалект, на котором выражалось население столицы, был груб и не обработан, но более правильным и более обработанным слогом отличались разговоры или, по меньшей мере, сочинения лиц духовного звания и придворных, иногда старавшихся подражать чистоте аттических образцов.

При нашем теперешнем воспитании трудное, но необходимое изучение двух языков, на которых уже никто не говорит, отнимает много времени у учащейся молодежи и охлаждает ее влечение к знанию. Западные поэты и ораторы долго были принуждены выражаться на лишенных гармонии и грации грубых диалектах наших предков, а их гений, не имея для руководства ни установленных правил, ни образцов, подчинялся грубым и врожденным влечениям их ума и фантазии. Но константинопольские греки, очистив свой общеупотребительный диалект от шероховатостей, освоились со своим древним языком, который был самым удачным произведением человеческого искусства, и приобрели близкое знакомство с произведениями тех великих мастеров, которые восхищали или поучали первую из всех наций. Однако эти преимущества только увеличивали вину и позор выродившегося народа. Греки держали в своих немощных руках сокровища своих предков, не унаследовав того духа, который создавал и улучшал это священное достояние; они читали, хвалили, состовляли компиляции, но их безжизненный ум как будто не был способен ни мыслить, ни действовать. В течение десяти столетий они не сделали ни одного открытия, которое возвышало бы достоинство человеческого рода или улучшало бы его материальное положение. Они не прибавили ни одной идеи к философским системам древних и как послушные ученики в свою очередь передавали следующему раболепному поколению не допускавшие возражений догматы. Ни одно из их исторических, философских или литературных произведений не было спасено от забвения существенными достоинствами слога, мысли, оригинальной фантазии или даже удачного подражания. Между византийскими прозаиками всех менее приятны те, которые охраняет от порицаний их безыскусственная и смиренная простота; но ораторы, считавшие себя самыми красноречивыми, всех более отдаляются от тех образцов, с которыми хотят соперничать. На каждой странице наш вкус и наш рассудок оскорбляются употреблением громозвучных и устарелых слов, натянутой и запутанной фразеологией, несообразностью в описаниях, ребяческой склонностью к фальшивым и неуместным украшениям и усиленным старанием возвыситься до того, чтобы поразить читателя удивлением и выразить самую обыкновенную мысль так, чтобы она сделалась и неясной, и преувеличенной. В своей прозе они стремятся достигнуть выспреннего тона поэзии, а их поэзия еще ниже их пошлой и нелепой прозы. Музы трагедии, эпоса лирики безмолствовали в бесславии; константинопольские барды большею частью ограничивались сочинением загадок или эпиграмм, панегриков или басен; они даже позабывали правила просодии, и в то время, как в их ушах еще звучала гомеровская мелодия, они перепутывали размеры стоп и слогов в тех слабых мелодиях, которым было дано название политических или, город-ских стихотворений. Умы греков были сдавлены оковами низкого и неопределимого суеверия, которое подчиняло своему владычеству все, что не входило в сферу мирских знаний. Их рассудок притупился в метафизических спорах; от своей веры в видения и в чудеса они утратили способность что-либо распознавать умом, а их вкус был испорчен проповедями монахов и нелепою смесью декламации с текстами Св. Писания. Даже эти низкие умственные упражения не облагораживались употреблением во зло выдающихся дарований; начальники греческой церкви смиренно довольствовались тем, что восхищались древними оракулами, или старались им подражать, и ни школы, ни церковные кафедры не произвели никого, кто мог бы соперничать с громкою известностью Афанасия и Златоуста.

Во всех сферах как деятельной, так и созерцательной жизни соперничество между государствами и между индивидуумами есть самый могущественный двигатель человеческой предприимчивости и прогресса. Города Древней Греции пользовались благотворным сочетанием единства с самостоятельностью, которое мы находим у народов новейшей Европы в более широких размерах, но в менее прочной форме - пользовались таким единством языка, религии и нравов, которое делало их свидетелями и ценителями взаимных достоинств, и такой самостоятельностью в делах управления и во всем, что касалось местных интересов, которая охраняла независимость каждого из них и побуждала их соперничать из-за первенства на поприще славы. Римляне находились в менее благоприятном положении; тем не менее в первые века республики, то есть в то время, когда сложился их национальный характер, такое же соревнование существовало между городами Лациума и Италии, а в сфере искусства и наук они старались не отставать от своих греческих наставников или превзойти их. Основанная Цезарями империя, без сомнения, была препятствием для деятельности и успехов человеческого ума; ее громадность, конечно, доставляла в некоторой мере простор для взаимного соревнования между ее гражданами; но когда она мало-помалу сузилась, сначала до размеров восточных провинций, а потом до размеров Греции и Константинополя, характер византийских подданных сделался гнусным и вялым, что было естественным последствием того, что они жили в одиночестве, как бы отрезанными от остального мира. С севера их теснили неизвестные им племена варваров, которые в их глазах едва ли были достойны называться людьми. Язык и религия более цивилизованных арабов были непреодолимой преградой для всяких международных сношений. Завоеватели Европы были их собратьями по христианской религии; но язык франков или латинов не был знаком грекам; их нравы были грубы, и они редко вступали в какие-либо дружественные или неприязненные сношения с преемниками Ираклия. При таком полном отчуждении от остального мира самодовольное высокомерие греков не возмущалось никакими невыгодными сравнениями с достоинствами иноземцев, и так как у них не было ни соперников, которые толкали бы их вперед, ни ценителей, которые увенчивали бы их победными лаврами, то нет ничего удивительного в том, что они не устояли в борьбе. Вследствие Крестовых походов народы европейские и азиатские смешались между собою, и только со вступления на престол династии Комнинов Византийская империя стала принимать слабое участие в соперничестве из-за просвещения и воинских доблестей.

ГЛАВА LIV

Происхождение павликиан и их учение.
– Греческие императоры подвергают их гонению.
– Восстание в Армении и проч.
– Переселение во Фракию.
– Распространение их учения на запад.
– Зародыши, характер и последствия этого переворота. 660-1200 г.н.э.

Различие между характерами народов, исповедовавших христианство, ясно обнаруживалось в том, как они его исповедовали. Сирийские и египетские уроженцы проводили свою жизнь в беспечном и умозрительном благочестии; Рим по-прежнему стремился к всемирному владычеству, а остроумие болтливых греков тратилось на словопрения, для которых служила темой богословская метафизика. Непонятные мистерии Троицы и воплощения, вместо того чтобы внушать им безмолвную покорность, были предметом горячей и утонченной полемики, расширявшей сферу их верований, быть может, в ущерб их любви к ближним и их здравому смыслу. Со времен Никейского собора и до конца седьмого столетия эти религиозные распри постоянно нарушали внутреннее спокойствие и единство церкви, и так велико было их влияние на упадок и разрушение империи, что историк слишком часто находится вынужденным следить за соборами, изучать догматы и перечислять секты, возникавшие в этот бурный период церковных летописей. С начала восьмого столетия до последних времен Византийской империи редко слышались шумные споры; любознательность притупилась, усердие истощилось, а догматы католической религии были неизменно установлены декретами шести соборов. Как бы ни была бесплодна и зловредна склонность к религиозным диспутам, она все-таки в некоторой мере требует энергии и развития умственных способностей, а раболепные греки довольствовались тем, что постились, молились и верили, слепо повинуясь патриарху и его духовенству. Во время этого продолжительного суеверного усыпления предметами монашеских проповедей и народного уважения были Дева Мария и святые, их явления и чудеса, их мощи и иконы, а к простому народу можно в этом случае причислить, без нарушения истины, и высшие классы общества. Императоры Исаврийской династии попытались разбудить своих подданных в неблагоприятную минуту и грубоватым способом; под их влиянием рассудок, быть может, приобрел нескольких приверженцев; гораздо более многочисленны были те, которые были увлечены личными интересами или страхом; но восточный мир или не расставался с изображениями своих богов, или оплакивал их утрату, и восстановление икон праздновалось как торжество православия. В эту эпоху пассивной и единодушной покорности правители церкви были избавлены от хлопотливой обязанности вчинать религиозные преследования или были лишены этого удовольствия. Язычники исчезли; иудеи спокойно жили в неизвестности; споры с латинами были редки и походили на неприязненные действия, которые ведутся издалека против национального врага, а секты египетские и сирийские пользовались веротерпимостью под сенью арабских халифов. Около половины седьмого столетия павликиане, составлявшие отрасль манихеев, были избраны жертвами религиозной тирании; их довели до отчаяния и до мятежа, а их изгнание рассыпало на западе семена реформы. Важность этих событий послужит оправданием для моего намерения изложить учение и историю павликиан, а так как они не могут сами защищаться, то наша беспристрастная критика выставит на вид их хорошие стороны и ослабит или подвергнет сомнению те обвинения, которые взводились на них противниками.

Гностики, беспокоившие церковь в ее детстве, были подавлены ее величием и авторитетом. Незначительные остатки этой секты не были в состоянии соперничать с католиками или превзойти их богатством, ученостью и многочисленностью; они были вытеснены из столицы восточной и западной и не проникали далее селений и гор, лежащих вдоль берегов Евфрата. В пятом столетии еще можно найти некоторые признаки существования маркионитов; но в конце концов все многочисленные секты были подведены под одно ненавистное название манихеев, а этих еретиков, возымевших дерзкое намерение согласовать учение Зороастра с учением Христа, обе религии преследовали с одинаковой и непримиримою ненавистью. В царствование Ираклиева внука в окрестностях той Самосаты, которая знаменита не столько тем, что дала свое имя одному сирийскому царству, сколько тем, что была родиной Лукиана, появился реформатор, которого павликиане приняли за ниспосланного свыше проповедника истины. Этот реформатор, называвшийся Константином и живший в Мананалисе, принял в своем скромном жилище одного диакона, который возвращался из Сирии, где находился в плену, и который подарил ему Новый Завет; это был неоценимый подарок, так как греки, а может быть и гностики, уже в ту пору из предосторожности скрывали эту книгу от глаз простого народа. Она сделалась для Константина исключительным источником сведений и руководством верований, а католики, восставая против его толкований, признают, что приводимые им тексты неподдельные и подлинные. Но он с особенным благоговением привязался к писаниям и к характеру св. Павла. Враги павликиан полагают, что их название происходит от какого-нибудь появившегося в их среде неизвестного проповедника; но я уверен, что они приняли это название в знак своего духовного родства с апостолом язычников. Константин и его сотрудники изображали последователей св. Павла - Тита, Тимофея, Сильвана, Тихика, давали названия основанных апостолами церквей тем конгрегациям, которые собирали в Армении и в Каппадокии, а эти невинные иносказательные названия воскрешали пример и воспоминания первых времен церкви. Верный приверженец св. Павла исследовал, по его Посланиям и по Евангелию, верования первых христиан, и каков бы ни был результат этих исследований, они велись в таком духе, к которому каждый из моих протестантских читателей, конечно, отнесется с одобрением. Но хотя принятый павликианами текст Священного Писания и был неподдельный, он был неполон. Их первые руководители отвергали два Послания проповедовавшего обрезание св. Петра, так как не могли позабыть, что он отстаивал, наперекор их фавориту, необходимость соблюдать закон Моисея. Они сходились со своими единомышленниками - гностиками в презрении к Старому Завету и к книгам Моисея и пророков, признанным католическою церковью за священные. С такою же смелостью, и, без сомнения, более основательно, Константин, разыгрывавший роль нового Сильвана, отвергал и видения, которые были описаны восточными сектами в стольких объемистых и великолепных волюмах, и баснословные произведения еврейских патриархов и восточных мудрецов, и подложные евангелия, послания и деяния, которыми был завален православный кодекс в первом веке христианства, и теологию Манеса, равно как других однородных ересей, и тридцать поколений, или эонов, созданных плодовитой фантазией Валентина. Павликиане искренно осуждали память и мнения манихейской секты и жаловались на несправедливость, с которой под это ненавистное название были подведены скромные последователи св. Павла и Христа.

Павликианские реформаторы разбили немало звеньев в церковной цепи, а их свобода расширялась по мере того, как они уменьшали число наставников, по произволу которых мирской разум должен преклоняться перед мистерями и чудесами. Секта гностиков возникла прежде, чем окончательно установились католические верования, а от тех новшеств, которые постепенно вводились в правилах церковного благочиния и в догматах, павликиан крепко охраняли как привычки и отвращение, так и молчание св. Павла и евангелистов. Все предметы, пересозданные магическою силою суеверия, представлялись павликианам в своем настоящем и неподдельном виде. Созданную без помощи человеческих рук икону они считали за произведение смертного художника, искусству которого дерево и холст только и могут быть обязаны своим достоинством или своей ценой. На чудотворные мощи они смотрели как на собранные в кучу кости и прах, у которых не было никакой жизни или никаких достоинств и которые, быть может, не имели ничего общего с тем лицом, которому приписывались. Подлинный и животворящий крест был в их глазах куском или крепкого, или сгнившего дерева, а тело и кровь Христа, кусок хлеба и чаша вина были дары природы и символы благодати. Матерь Божию они лишили небесных почестей и беспорочной девственности, а святых и ангелов не просили исполнять трудные обязанности их заступников на небесах и их защитников на земле. В том, как павликиане относились на практике к Евхаристии или по меньшей мере как они объясняли ее в теории, они обнаруживали склонность отвергать все видимые предметы религиозного поклонения, и, по их мнению, слова Евангелия были крещением и приобщением верующих. Они ничем не стеснялись в истолковании Священного Писания, а когда его буквальный смысл ставил их в затруднение, они искали убежища в лабиринте символов и аллегорий. Они, по-видимому, очень старались разорвать связь между Старым и Новым Заветом, так как в последнем чтили выражение воли Божией, а к первому чувствовали отвращение как к баснословному и нелепому произведению людей или демонов. Нас не может удивлять тот факт, что они отыскали в Евангелии православную мистерию Троицы: но вместо того, чтоб признавать человеческую натуру и действительные страдания Христа, их фантазия приписывала ему небесную плоть, которая прошла сквозь тело св. Девы подобно тому, как вода проходит сквозь трубочку, а распятие на кресте было, по их мнению, призрачным и ввело в заблуждение бессильную злобу иудеев. Такой несложный и духовный символ веры не подходил к духу того времени, а те из самых благоразумных христиан, которые, быть может, были бы довольны, если бы от них требовалось исполнение только тех легких обязанностей, которые налагаются Иисусом и его апостолами, были основательно оскорблены тем, что павликиане осмеливались нарушать единство Божие - этот главный принцип и натуральной, и откровенной религии. Предметом их веры и упований был Отец Христа, человеческой души и невидимого мира, но они также верили в вечности материи, - этой упорной и непокорной субстанции, давшей начало второму принципу, то есть тому деятельному существу, которое создало этот видимый мир и будет пользоваться своим временным владычеством до скончания смерти и греха. Из существования зла нравственного и зла физического возникли два принципа в древней философии и в древней религии Востока; оттуда это учение распространилось между различными сектами гностиков. Касательно свойств и характера Аримана можно указать столько же различных мнений, сколько существует оттенков между богом, соперником и подчиненным демоном, между страстною, бренною натурой и самым чистыми олицетворением зла; но, несмотря на все наши усилия, благость и могущество Ормузда находятся на противоположных оконечностях линии, и каждый шаг, приближающий к одной из них, удаляет в таком же размере от другой.