У Миласы такой истории не было. Она родилась в порту и то, что попала в итоге в заведение тетушки Ками, считала не бедой, а неслыханной удачей. Сколько уже ее ровесниц свезли на черный погост, сколько и вовсе канули в небытие, затерявшись в смрадных трущобах. А она ничего — жива, здорова. При деньгах опять же. Да и «У трех хохотушек» — это вам не безымянный бордель, где живут девушки впроголодь, клопы кусают, клиенты бьют, содержатели все до последней красненькой отбирают. Здесь-то все по-другому. Светло, чисто, публика ходит приличная, ни монеткой, ни ласковым словом не обойдут. Миласа четыре года как к тетушке попала, и ни разу не пожалела, и жизни себе другой ни разу не пожелала.

Ни разу до этой зимы.

Глупо вышло. Сама теперь понимает, что глупо, но как, скажите, не размечтаться, когда тебе всего девятнадцать лет и не умерла еще в твоем сердце вера во все те истории, что девчонки-подружки вечерами промеж себя рассказывают? О том, что знал якобы кто-то из них девушку, у которой была подруга, которая знала другую девушку, что жила, как и они все, в подобном заведении, куда заглянул однажды благородный тэр (богатый купец, могущественный маг, прекрасный принц), влюбился без памяти в порочную красавицу и увез с собой в роскошный замок (в волшебную башню, в королевский дворец), и жили они там долго и счастливо душа в душу. Так вот и Миласе подумалось однажды, после того как в третий раз пришел к ней (именно к ней, а не к кому из других девиц!) саатарский красавец-эльф, отчего бы и у нее не случилось так, как во всех этих историях, и не увез бы ее сидэ Иоллар далеко-далеко за океан, где никто и слыхом не слыхивал о том, кто она такая и чем жила-пробивалась в герцогстве Марони. Или хуже она тех, о которых подобные байки ходят, или мало монет в храм Аурэли снесла, мало служб выстояла, чтобы отвернулась от нее пресветлая богиня? И в какой-то момент казалось, что к тому все идет. И видела она уже себя на огромном корабле, плывущем к незнакомому берегу, а то и вовсе живущей уже в богатом доме в далеком, ей лишь по сказкам известном Эльфийском Лесу…

Только не вышло ничего из этих мечтаний. Был сидэ Иоллар, красивый да ласковый, про родные свои края рассказывал, серебрушку сверху завсегда оставлял, был, да и сплыл. Одну длань не было. Две. А на третью Миласа сама его увидела. Увидела и сразу поняла: не придет больше. В весел это было, на Красном рынке, что у Южных ворот. Эльф ее сразу и не заметил. Да и где бы ему ее заметить, когда он с другой глаз не сводил. Миласа тогда от досады губу до крови прикусила: это ж надо такое — чародейка! Молодая совсем, как бы ее самой не младше, школярка небось, а все ж таки чародейка. Девица та тоже ее заметила, скривилась, сидэ Иоллару на нее кивнула. Тогда и он увидел, рукой махнул, улыбнулся — и опять на колдунью свою уставился. И так Миласе от этого обидно сделалось, едва ли не до слез. И про рыбу забыла, что тетушка купить велела, за ними пошла. Увидала, как волшебница в швейную мастерскую зашла, а саатарец керов у смотра привязал и по лавкам отправился, сперва в книжную зашел, а после в хозяйственную. В книжную Милли за ним не пошла, больно приметно, а в хозяйственную заглянула — народу там и без того полно было. Протолкнулась почти к самому прилавку, как раз чтобы услышать, как лавочник сидэ Иоллару про разные клеи рассказывает: тот для дерева, тот для тканей, а есть такой, что и железо к железу приклеит — не оторвешь. Только эльф попросил такой, чтобы фарфор склеил. Зачем ему клей, Миласа и не задумывалась, только стала так, чтобы он наверняка ее заметил, и сделала вид, что посуду в витрине рассматривает. Сидэ Иоллар от торговца баночку принял, в сумку спрятал, расплатился и к выходу пошел, только думал, видать, о чем-то своем, далеком, потому как прошел мимо, чуть плечом не задел, но все равно не увидел. Дальше Миласа за ним не следила. Зачем, когда и так понятно, что к чародейке своей побежал…

Вот и верь после всего сказкам! Так нет же — верила. Верила, в храм бегать стала чаще прежнего, и в ящичек при входе уже не пару красненьких бросала, а целый пяток, а то и серебрушки не жалела. Больше месяца прошло, пока сжалилась наконец-то богиня. Пришел! Благословенна будь, Аурэли Лучезарная, пришел!

Только лучше бы и не приходил…

— Я, Милли, больше к вам ходить не стану. Я и сейчас-то зашел только перекусить. До дома засветло не добрался, а про ворота не знал. Посижу немного и пойду.

Вот так.

Только и Миласа не из тех, кто начатое на полдороге бросает. Ну и что, что он ей тут про невесту какую-то рассказывал. Где она, та невеста?

— Невеста ведь далеко.

— Нет, Милли. Она не далеко. Она всегда со мной. В моем сердце, в моих мыслях…

И не осталось ничего, как натянуть рубашку, пробурчать извинения и идти в свою комнату. А потом…

Миласа и сама себе после объяснить не могла, зачем она это сделала. Ну забыл он кошелек и забыл. Верно, ведь на следующий день вспомнил, и где оставить мог, понял, а хотел бы — сразу же приехал бы. Так что у нее и малейшей надежды не было, что даже если тэр Эн-Ферро сидэ Иоллару слова ее передаст, тот за пропажей явится. А вот чародейке той, что все ее мечты в одночасье порушила, насолить уж больно хотелось. Ну и пусть все прояснится после, пусть клянут ее оба они бессовестной лгуньей, но хоть час, хоть день, но промучится ведьма ревностью и подозрениями, поймет, каково это, когда не все по-твоему выходит…

Только вышло совсем уж худо. Слухи они ведь как те блохи или тараканы, хоть из Верхнего города, хоть из магического ордена, а хоть из самого герцогского дворца, все одно в портовые трущобы сбегаются. Эти слухи как раз-то из дворца и пришли. Истопник герцогский в «Хохотушках» гость нередкий, он те вести и принес.

Про пожар в посольстве с утра уже знали. И что без жертв не обошлось, тоже слышали. А вот про остальное…

— Так оно куда бы лучше, кабы из ихних-то эльфов кто угорел, из приезжих. Мы-то их знать не знаем, и не так бы жаль было, хоть все едино и живая душа. А так наш эльф пропал, маронский…

— Как маронский?! — схватилась за сердце тетушка Ками. — Неужто сидэ Иоллар?

— Он-он. В Марони-то других эльфов и не было. Говорят, колдун тот, что хотел полукровок на старом кладбище порешить, возвернулся и месть Иоллару этому учинил, за то, что планы тогда его злодейские порушил. Вот.

— Похороны когда? — только и смогла выдавить Миласа.

— Какие похороны? Чего там хоронить — колдовской огонь, да бают, еще бомбов гномьих подложили — там сам камень расплавился, что уж о плоти говорить. Принц ихний, эльфский, тот сказал, что для воина сгореть — самые те похороны. В Западных землях погостов не складывают — жгут и по ветру пускают, так у них заведено. А что до похорон, ждите, найдется, кого земелькой присыпать…

— Кого? — ахнули все разом, когда рассказчик умолк, чтобы отпить принесенного пива.

— Сам не видел, — продолжил мужик, — но девки нашенские, те, что в покоях прислуживают, говорили, что чародейка одна, что в ту ночь как раз у тэра герцога на приеме была, как заслышала, что эльф сгорел, так чувств лишилась. До сей поры, сказывают, в себя еще не пришла. И целителя к ней звали, без толку — тут, сказал, ни магией, ни микстурами не поможешь… Вот такие дела.

— Что за чародейка?

— Племянницы герцогской подружка. Сказывают… Сам не знаю, врать про такое не люблю, но другие сказывают, было что-то промеж них. Может, и врут… Точно врут, — махнул он рукой. — Ежели б что и было, отчего бы тогда он с ней на бал не пошел, а в Посольском доме сидел? А чародеечка, видать, чувствительная оказалась, до смертоубийств не привыкшая. Так сейчас, горемычная, и лежит во дворце. Совсем, говорят, плохая стала…