Вдруг из толпы раздался голос, вторивший этому призыву:

— Наполеон умер!. Да здравствует Наполеон!

И после короткой тишины тот же голос зазвучал как фанфары надежды:

— Французы, крикнем все: «Да здравствует Наполеон II! Король умер! Да здравствует король!»

Лефевр с женой вернулись в свои апартаменты, оставив расходящуюся толпу и потухающую иллюминацию.

— Вот и наступил, — сказал маршал своей жене, поднеся руку к глазам, — этот страшный день, предчувствие не обмануло!

— Да! — прошептала она. — Нет больше императора! Как нам теперь жить?! Да, мой бедный друг! Кончилась наша роль на земле. Мы оба тоже должны уйти. Что за необходимость влачить последние дни в тоске без надежды и утешения?

— Не говорите так, мадам, — грубый голос раздался у них за спиной.

Лефевр и жена обернулись и увидели Ла Виолета.

— Это ты, — промолвил маршал. — Что это значит, милейший?

— А то, что вы не должны так унывать… Да, император умер, но имя его живет. Вы забыли о его сыне? Это я только что кричал: «Да здравствует Наполеон II!»

Они с грустью посмотрели друг на друга.

— Ты прав, Ла Виолет, в стремлении сохранить надежду и, определенно, ближе, чем мы, к возрождению Наполеона. Однако не забывай, твои желания и надежды столкнутся однажды с обескураживающей реальностью… Да, ты был прав, когда кричал: «Да здравствует Наполеон II!» Но если вдруг Наполеону II царствовать не написано на роду? Сможет ли тогда он стать императором?

По-дружески распрощавшись со старым солдатом, маршал и его жена отправились отдыхать, вконец раздавленные грузом воспоминаний и горькими думами о том, что никогда, никогда больше они не увидят великого императора, ярчайшую звезду Франции.

Смерть Шарля стала для Люси страшным потрясением, она впала в меланхолию на грани с безумием.

Долгие часы в одиночестве и темноте, лишь бессвязные слова или повторяющиеся имена — Шарль и Андре — вырывались из ее уст.

По завещанию Шарля Лефевра, ей была положена рента, вполне достаточная, чтобы поддерживать существование. Приписка к завещанию добавляла распоряжение в пользу ее сына Андре, если он окажется жив.

Лефевр с женой поначалу считали Люси в некотором отношении виновной в трагической смерти своего сына, однако потом смягчились. Они неукоснительно выполнили последнюю волю Шарля. Оговоренная в пользу Люси рента была обеспечена, у нотариуса отложена достаточная сумма в пользу молодого Андре.

Люси отправилась в монастырь — она была ирландской католичкой, — где ее окружили вниманием и заботой.

Госпожа Лефевр время от времени посылала к ней верного Ла Виолета.

Энни уже вышла из пансиона сестер Куро, и ее воспитание делало честь достойным ученицам мадам Кампан.

Она превратилась в очаровательную девушку, прекрасно говорящую и пишущую по-французски и по-английски, грациозную и с хорошими манерами.

Индюк и Вонючка с трудом узнали бы в пансионерке с аристократическими чертами их бывшую прислугу, продававшую цветы в Сити, которая плясала на радость матросам и пьяницам в кабаках Уайтчепела.

Да что говорить, изменения, происшедшие с маленькой английской цветочницей, сбили бы с толку даже Андре, окажись он перед ней.

Вспоминает ли еще он о ней в своих странствиях и сменах широт?

Энни не забыла товарища по несчастью, мальчика, встреченного на лондонских улицах, которого судьба на короткое время свела с ней в нищенской жизни. Она вспоминала не без горечи, но и не без удовольствия, стыд и страдания прошлого своего существования у мерзкой Вонючки и ее сожителя мошенника Индюка. В памяти всплывали нежное и задумчивое лицо Андре, детская клятва любить друг друга и когда-нибудь встретиться.

Душа очень часто хранит воспоминание о первых привязанностях. Впечатление от детской влюбленности бывает настолько сильным, что сопровождает человека всю жизнь. С годами картина меняется, возникают другие желания, другие привязанности, они как появляются, так и исчезают, точно в калейдоскопе, но образ первой любви остается навсегда, чистый и прекрасный.

Настоящая любовь дается только один раз, наверное, поэтому она всегда напоминает о себе, очаровывая и терзая.

Так Эгли любила Андре, мальчишку, вдали от нее ставшего мужчиной. Он превратился в нечто ирреальное, призрачное, из мира грез и мечтаний. Однако проходили годы, образ Андре вопреки всему не хотел исчезать, как раз наоборот, обретал более четкие формы. И тогда в сильном волнении она шептала клятву, вырвавшуюся из ее сердца в вонючкином чулане: не любить никого, кроме Андре, принадлежать только ему. Девушка сознавала полную безнадежность своего обязательства, постаралась даже убедить себя в том, что Андре никогда не узнает об этой верной любви, поскольку они более не встретятся.

Энни замкнулась в безнадежном чувстве, которое присуще лишь влюбленным, хранящим верность своим избранникам, даже если их разлучила смерть. Покинув пансион сестер Куро, она вернулась к Люси.

Обе почти не разговаривали друг с другом. Люси, отрешенная, ушедшая в себя, безмерно страдала. Энни, как ни старалась, не могла отыскать на ее лице ни проблеска радости, ни лучика надежды.

Проходили месяц за месяцем. Состояние Люси не менялось. Однако забота и внимание Энни не прошли даром. Понемногу Люси возвращалась к жизни, стала делать кое-что по хозяйству, расспрашивала Энни о пансионе сестер Куро. В разговоре никогда не касалась Андре и Шарля, но поинтересовалась госпожой Лефевр. Память медленно возвращалась к ней. Что-то она помнила, что-то нет. Люси героически боролась с провалами — услышав какое-либо знакомое слово, она вытягивала из памяти все, что было с ним связано.