Стихотворения и поэмы
вернуться

Бажан Микола
Шрифт:

35–38. ГРУЗИНСКИЕ СТИХИ

1

НА РУИНАХ В КУТАИСИ

Раскинув желтоватых жилок нити, В листочках острых, словно кости птиц, Плющ распластался жадно на граните, Как бич, чьей власти нет границ. Но из-под нитей цепкого сплетенья Сверкает камень сильный и живой; Ему не страшен гул землетрясенья, Бич молнии не страшен огневой. Размеренный строителем упорным, Он гранью в грань и кромкой в кромку лег Над скалами и над потоком горным, Над суетой и гомоном дорог. Он с небом слит, пронизанный лучами Имеретинских светлоликих дней, Он с грунтом слит, вздымаясь величаво Над горною вершиною своей. Поставили строители-герои Под самым небом гордый виадук, Что выгнулся над строгою горою, Как рыцарский выпуклогрудый лук. Не покосился он, не дрогнул даже И держится, как сотни лет назад, Хоть навалилась украшений тяжесть На плечи глыб, на арок гнутых ряд. А виноград, что вызрел здесь в ущелье, Как груда крупных плодоносных тел, Прикрыл колонн могучих капители, Над глыбами немыми заблестел. Он цвел, повиснув полными, тугими, Набрякшими, тяжелыми грудьми. И мнилось — дышит теплотой под ними,— Возьми, из ямок тьмы их подыми. Плоды земли украсили строенье И плотно оплели его кругом Гирляндой, где чудесно слиты звенья Цепей, живых и дышащих теплом. Граната ветви, гроздей пышных бремя, Цветы, плоды — всё, что рождает край; Ваятель щедрый, побеждая время, Готовил для гигантов урожай. Строители — мест этих чудотворцы — Вложили вдохновение в труды. В руках их превратился камень черствый В плоды, как чаши, — в чаши, как плоды. Такою животворная их сила И творческая ярость их была, Что из гранитных глыб цветы взрастила, Бессмертье камню серому дала. Пусть был невольником, пусть был в железных путах В былом народ — строитель и герой — Он, одержимый вдохновеньем лютым, Навеки камень оживил родной. Что нам бесплодье и покой холодный Угрюмых этих скал, глядящих ввысь? Сильнее смерти подвиг благородный, В жизнь воплотивший творческую мысль. 1937 Перевод П. Железнова

2

ПУТЬ НА ТМОГВИ [33]

М. Чиковани

Усталые, в соленой влаге едкой, Медлительно стекающей по лбу, Ступили мы на голый прах, на ветхий Тмогвийский путь, на рыжую тропу. Зигзаг расщелин, вычерченный криво На треугольных скалах, среди круч; В кристаллах гор, над зубьями обрыва — Скользящий косо, преломленный луч. Везде молчанье. Только тень дороги, Как тонкий звук, всплывает издали. И полнится предчувствием тревоги Недобрая, седая тишь земли. Скрежещет гравий. И травы скрипенье Молниеносных вспугивает змей. И пахнут углем знойные каменья, И тянется, как время, суховей. Удушливо, до края тяжким зноем, Горячей медью дали налиты. Открыты пришлецу за крутизною Святые двери в эпос нищеты. Жестоки, скупы, сдержанны и голы — Слышны для уха, зримы для очей, Здесь чудятся нам вечности глаголы О голоде, о гибели людей. Ущелье всё сужается. И взгорья Взвиваются, как вихри, в вышине. Всё глубже путь и путаней, и вскоре Ныряет он в беззвучной глубине. Потеряно сравнение и мера Молчанью, цвету, высоте горы. И входим мы, принявши путь на веру, В легенду и стихаем до поры. И вот оно глазам явилось сразу И холодом дохнуло на плато, Величие немыслимое то, Гигантская махина диабаза. В зубцах, в резцах, в граненой их игре, В тиаре варварской сверкает круча И дышит тьмой. Высоко на горе, Как белая овца, пасется туча. Сплетаются студеные ветра В ее порывистой, вихрастой ткани. За взгорьем, в этой прорве великаньей, Как голый конус, высится гора. В ее массиве, словно в урне черной, Дымится прах прадедовский, глухой. Дворцы и церкви, ставшие трухой, Вал крепостной, когда-то необорный. Еще кружит слепой окружный град, С уступа на уступ вползают башни… Между развалин яростью тогдашней Глазницы амбразур еще горят. Еще вверху круглятся своды храма, Вчеканенные в камень стен кресты. Врата, зияющие черной ямой, Отверсты в ширь ветров и пустоты. Как шкура тигра в ржаво-бурой шерсти, Величественный, грустный и немой, Рыжеет город на скалистой персти, И темный шлем горы увит чалмой. Как в смерть — в глухие трещины и шрамы, В следы рубцов на черепной кости, В крошащиеся сводчатые храмы,— Живые, мы глядимся на пути. И этот путь отвесной крутоверти Ведет по миру, меж долин и гор. И горе, кто надолго в знаки смерти Свой неподвижный погружает взор. Прославим же тревогу огневую Людей, чья жизнь поистине жива, Тех, кто несет, трудясь и торжествуя, Не смерти, а бессмертия слова. Я отворачиваюсь. Там, в горах, Сверкает гравий льющейся дороги, Уходит вдаль, за дымные отроги, Безвестный след, затоптанный во прах. И вдруг — из-под ноги, на повороте — Тропа, как птица, обрывает лёт. И на закатной тусклой позолоте Тень человека светлая встает. Проходит странник в диком отдаленье, Чтоб выйти в мир из ночи вековой, Чтоб в каждом доме, городе, селенье Жить и встречаться с дружбою живой. Зиянье Тмогви. В знойной крутоверти Бесплодных гор горючий ржавый склон. И мы тогда узнали: это он, Единственный, кто здесь достиг бессмертья. И мы тогда узнали: мимо нас Проходит, озарив навек ущелья, Пред временем и смертью не склонясь, Безвестный месх, чье имя — Руставели. Перевод П. Антокольского

33

Тмогви — развалины старинного города-крепости на горе в Месхетии, юго-восточном районе Грузии, откуда родом Шота Руставели. Об этом он сам пишет в своей поэме: «Я… безвестный месх, чье имя Руставели».

3

ПЕРЕНЕСЕНИЕ ПРАХА ВАЖА ПШАВЕЛА [34]

Что было раз — тому не повториться. Была Тбилиси ночь. И был лишь череп твой. Я с трепетом глядел в твои глазницы,— Лежала в них земля, и сумрак, и покой. Пещеры глаз темнели величаво, Как склепы некие над сном подземных вод. То был тайник скорбей — могучий свод, Грот мудрых снов прославленного пшава. И я глядел сквозь грот и в тучах видел дали, Как бы скрещения тропинок иль мечей Иль ветви дуба там, в твоем Чаргали, Где в плиты скал вчеканен был ручей Извилистым узором на кинжале. То тени снов, сокрытых в лабиринте — В мозгу седого рыцаря-певца. А ночь ползла, как барс, по кручам на Мтацминде, Чтоб глянуть на черты нетленного лица, И уцелевший лик нам поразил сердца. И страшно было нам его страшиться взора. Он с нами был — суровый пшавский муж, Он смел с пути осколки мелких душ И мужество возвел крутой тропою в гору. Важа, Акакий, Александр, Илья… Осыпана огнем, внизу гремит земля, Стихов созвездье встало над Тбилиси, И кипарисы над камнями тут, Как бы мечи трехгранные, взвилися,— И горы ими отдают салют. 1935 Перевод Н. Ушакова

34

На горе Мтацминда — над Тбилиси — похоронены писатели Акакий Церетели, Александр Грибоедов, Илья Чавчавадзе, Важа Пшавела.

4

РОДНИК

К 1500-ЛЕТИЮ ТБИЛИСИ

Измученный вонзившейся стрелою, Олень с трудом достиг мохнатых круч, Где из глубин точился дымный ключ, Клокочущий целебною водою. Подставил рану под струю тепла, И прежняя стремительная сила Вновь по усталым мышцам потекла И слабнущее сердце укрепила. Олень поднялся. Прежний трубный звук Унесся к синим горным гребням в дали, И, видя это чудо, Горгасали Послушно опустил свой прыткий лук. Но, удали своей ища исхода, Он городу велел немедля встать, Где горы дарят воду-благодать, Горячую, как нрав его народа. Прошли века, но до тех пор, пока Первооснова гор не охладела, Ключи в духмяных логах Сакартвело Живут и будут жить еще века. Но никогда еще, Тбилиси древний, Обильные целебные ручьи Такою силой, щедрой и напевной, Не вспаивали мускулы твои. И, словно герб твой, вижу я воочью Оленя, что взметнулся с вольных гор В грядущих дней распахнутый простор, Навстречу солнцу, жизни средоточью. 1958 Перевод Ал. Ал. Щербакова

39–41. УЗБЕКИСТАНСКИЕ СТИХИ

1

САДОВНИК

Крик бирюзовых птиц, шакалов тонкий плач, Арыков плещущих недолгая прохлада, Тяжелой башнею чернеет карагач, Дарит благая тень прохожему отраду. С деревьев тутовых слетают вниз плоды, Струясь, подобно сладкому дождю, бесшумно. Вот тут бы путникам усталым у воды Присесть на коврике и отдохнуть бездумно. И гостя пришлого встречает добрый люд, Узбек произнесет «салям» и усмехнется. Растают ягоды на теплой меди блюд, Из ковшика вода студеная прольется. Степенно кланяясь, привстанет аксакал, И к сердцу верному прижмет он руку, стоя, И горьковатого зеленого настоя Предложит он испить из маленьких пиал. Как живы и ловки, как стройны хлопкоробы, Как ладно скроены, — они такие все. Таков и этот дед, мудрец высоколобый, Садовник наш в земной, изысканной красе. Почтителен и строг во вдумчивых расспросах — О тружениках нив, идущих впереди, О волжских яблоках, о киевских колхозах, Он завершает речь строфою Саади: «Будь волос шелковинкой или еще слабей,— Когда сплетен с другими, он крепче всех цепей». И он волнуется. И речь, исполнясь лада, В двустишья вкована, им отдана во власть, Она колышется, звенит, как лоно сада, Когда плодам его пришла пора упасть. Мы вслушиваемся, как в слове дышит страсть, И в слове том — плода созревшего услада. Он говорит, и мы стремимся всё сберечь, Весь медью кованный раскат речитатива,— В колхозный сад вошла спокойно, горделиво Титана Фирдуси взволнованная речь. Стих Тусского певца чеканкою украшен, Раздумий Саади живой и мудрый лад, Мотив Гафиза строен и изящен,— Стихи, как добрый гость, вошли в колхозный сад. Как вздох, как теплота, как трепетанье тела, Как мысль, они росли в могучем старике. И почва древняя цветами шелестела И, как карнай, звучала вдалеке. Сквозь речь колхозника соединяясь с краем, На сотнях языков рождалась песня вновь, Где строфам Пушкина, Гафизовым рубайям, Шевченковым словам достойно мы слагаем Навеки данные нам братство и любовь.

2

ТАНЦОВЩИЦА

Тамаре Ханум

Говорит Тамара Ханум: «Сверкнула золотом шелков тугая пена, И руки вскинулись, как языки огня, И вновь, затрепетав, сникают постепенно, И бубен дробно бьет, во мне самой звеня. Я слышу ритм времен, — и женщина Египта Проходит в лунной мгле моих ресниц густых, И мой цветной наряд подобен манускрипту, Где арабесками Гафиза вьется стих. Бой бубна, словно клич далекий хорезмийца, Смолкает медленно. Им до краев полна, Я жду. И длинных труб звучание томится, Как ветер пред грозой, как сонная волна. В лесу звучаний тех, укрыта труб стволами, Я вею и кружу цветочной бахромой. Упасть, и прянуть вверх, и взвихриться, как пламя,— О повесть женщины! Садр [35] несказанный мой! Я весь заветный мир и все уловки знаю Немых, нерадостных праматерей моих. Ведь и для них ревел когда-то зев карная, [36] Ведь бубен плясовой метался и для них. Они живут во мне тревожно и послушно, Они хитры еще и всё ж побеждены. Они идут ко мне из Согдианы душной, Из глиняной Хивы, из влажной Ферганы. Всё мастерство свое, всю творческую зрелость Я в танец воплощу и плотью воспою Счастливую любовь, работу, честь и смелость — Рост человеческий в моем родном краю. Звук триумфального высокого карная Венчает танец мой — живи, расти, спеши! Так я, танцовщица, о счастье возглашаю: „О, повесть женщины! Песнь молодой души!“»

35

Садр — название танца, букв.: «круженье».

36

Карнай — узбекский народный духовой инструмент.

3

ГРОБНИЦА ТИМУРА

Крушил он мир, сметал народы, Жег города и степь топтал, Гнал он орду свою в походы По вечным льдам кавказских скал. К нему за барышом и лаской Шли мутью вспененной реки Купцы Ирана и Дамаска И Генуи ростовщики. Ветра пустынь над ним летели, Вился он призраком кривым, И — многорукий идол Дели Во прах повергся перед ним. Из глаза идола руками Хан вырвал лучший диамант, Швырнул в мешок и взял тот камень В свой рыжегорбый Самарканд. Пускай в сокровищницах скрыты Подарки всех племен и стран, Но лишь один кусок нефрита Чтил, как свою святыню, хан. Быть может, в черных рвах Турана Иль в оползнях китайских гор Нашли рабы в подарок хану Зеленый камень — дивозор. Бесплотный лунный отблеск стынет, Глубины моря мреют в нем. Мертвящий холод в сердце хлынет, Лишь взглянешь в каменный излом. Сквозь эту муть мертвеют дали Бесследных войн, глухих смертей. А хан обрел в его кристалле Последний тщетный свой трофей. И приказал он тот гнетущий Зеленый камень забытья Вбить над могилою грядущей, Как бы печать небытия. Всё кончилось — все смуты мира, Весь ненасытный жар души. Одна лишь прихоть Гур-Эмира Торчит в кладбищенской глуши. Зеленоватый, плоскоребрый — Вот знак для будущих веков, Исчерчен грамотой недоброй, Словами древних языков. И только в книге желтошкурой, Меж ярких сказок без конца. Найдешь ты повесть про Тимура, Про век Железного Хромца. Итак, не он, владыка-воин, Принесший миру гнев и меч, Бессмертья большего достоин, Но этой древней книги речь. Он — это смерть глухонемая. В солончаках истерся след, Где разрушитель шел, хромая, Дорогой гибели и бед; Где шел, хромая, тот лунатик В бесплодных снах бесследных дел, Чтоб орды слать и дальше гнать их, Прорваться сквозь любой предел. И торные дороги мира В один тупик уперлись все, Склеп развалился Гур-Эмира, Упали башни медресе. Истлев под толстым слоем пыли Меж плит, развалин и лачуг, Чернеет призрак черной были — Хромца Железного бунчук. И, как крыло зловещей птицы, Как смерти хищная рука, Вися над плесенью гробницы, Гниют лохмотья бунчука. На купол этой башни хмурой, На всё, что гулко и мертво, Ложится тенью Ленгтимура [37] Тень злого знамени того. Пускай под этой тенью ляжет Кичливый самодержец тот, Которому навек откажет В бессмертной памяти народ. 1938 Перевод П. Антокольского

37

Искаженное: Тимурленг — Тимур, Тамерлан (1336–1405).

42. МАЛЬЧИК ИЗ ЧУФУТ-КАЛЕ [38]

И взгорье и солнце. Пустынность немая. И мечется пыль желтоватой струей, И дали, от пыли бледнея и тая, Бескрасочно льются над сонной землей. Растаяли краски, дороги и грани В сухом колыханье гнетущего дня, В полдневном изморе, в тяжелом тумане, Который плывет, наполняя меня. Внезапно сквозь желтое облако пыли Возник неподвижно огромный утес, Как сгусток тумана, как мрак в изобилье, Где серое небо с землею слилось. Он, как наковальня, возник из тумана С тяжелою цепью, прибитой к нему. Ту цепь создавала рука великана, Теперь же она не нужна никому. Унылая кузница денежной славы, Оплот лихоимства, невольничий страх, Твердыня погибшего града-державы, Где правил купцов и рабов патриарх! Пещеры, прорезав унылый песчаник, Где некогда было людское жилье, Зияли, как трубы. И башни трехгранник Торчал над пещерами, словно копье. Пал город, как витязь, людьми позабытый, Сломил его голод, сглодала чума. Разбились заслоны. Распались граниты. Разрушились стены. Исчезли дома. Остатки защитников, скудные верой, В безвестность ушли. Как последний боец Поднялся над древней стеной желто-серой Крутящейся пыли неверный столбец. Он взвился и вдруг безнадежно поникнул, И то был конец. Тишина на стене. Вот глыба свалилась, вот камешек скрипнул, И эхо, как птица, летит в тишине… И только на улицах в каменных плитах, Пробитые много столетий назад, Остались следы пешеходов забытых, Когорт, колесниц, караванов и стад. Немые следы поколений далеких Вспахали шершавый зернистый гранит — Ободья высоких колес крутобоких, Стальные подковы арабских копыт, Размашистый шаг молодого верблюда, Короткие стуки копытцев осла, Толпа, что по свету скиталась повсюду И пыль отовсюду с собой принесла; Голодных рабов истомленные ноги, Побитые тернием русских степей, Где греков, монголов и готов дороги Лежали, чернее ременных плетей. Сапог моряка, повидавший полсвета, Башмак торгаша, поднимающий пыль, Сандальи философа и правоведа, Обернутый шерстью калеки костыль — Все тут они вместе стучали, звенели, Влеклись друг за другом, спешили, неслись, Ползли на ступени, пороги, панели, На площади рынков и к крепости ввысь, Топтались на месте, бежали тревожно, Смыкаясь в ряды, выступали в поход, И след их поныне заметить возможно На старых дорогах и возле ворот. Подземные тюрьмы, пропахшие тленом, Омылись дождями. Купеческий склад, Устроенный тайно в подвале подземном, Лишь мохом теперь да ужами богат. И лишь полукружье надвратного свода, Взлетев высоко, золотится вдали Да плесенью тянет из мертвого входа. Покой. Тишина. Усыханье земли. И вдруг чей-то голос. Задорно и тонко, Смакуя заученных слов перелив, Выводит он с милым усердьем ребенка Повсюду знакомый военный мотив. И кто-то, видать, босоногий, бывалый, Бежит по ступеням и топчет траву. Вот он появился. «Откуда ты, малый?» — «Откуда? Из школы. А здесь я живу». Он волосом рыж, и веснушек довольно. Как солнечный зайчик улыбка лица. Мешочек для книжек и мелочи школьной. «Я сторожа сын. Это — служба отца». И мальчик рукою хозяйственно машет На город-державу, на выступ горы. Вот, дескать, хозяйство неважное наше, Попробуй-ка место найти для игры! Мальчонка в рубашке из синего ситца, Живой, светлоглазый, курносый сынок! Тебе, жизнелюбцу, подростку-счастливцу, Он мал — этот древний пустой городок, И старого мира тебе недостанет, Как этого мертвого ныне плато,— Тебя на дороги далекие тянет, Которых досель не изведал никто. Порыв жизнерадостный и животворный Тебя понесет далеко по земле, Курносый парнишка, веселый дозорный, Мой маленький школьник из Чуфут-Кале! 1939 Перевод Н. Заболоцкого

38

Чуфут-Кале — развалины старинного города близ Бахчисарая в Крыму.