Стихотворения и поэмы
вернуться

Бажан Микола
Шрифт:

7

ЗОДЧИЙ

Осенняя непогодь свищет В руинах пустынных жилищ, По мертвым развалинам рыщет, Во мраке шумит пепелищ. Кричит в распростертые окна, В расшатанных балках свистит, Струит дождевые волокна С обугленных, грязных плит. И долго под ветром руины, Проломы разбитой стены Гудят, и темны, и пустынны, Блужданием эха полны. И клок перегнивших обоев, С седьмого упав этажа, Трепещет средь голых покоев, Как свернутый свиток дрожа. И рвет золотистую ризу На площади скорбный каштан, И падает мрамор карниза В сухой городской бурьян. А непогодь свищет и вьется, И лужа в провале черна, И ржаво скрежещет и гнется Разбитая взрывом стена. И вдруг, разломившись по щели, Она обрывается вниз, И волны удушья взлетели И пальцами в горло впились. Как эту пропахшую тленом Пройти гигантскую падь? Уж этим умершим стенам Тепла никогда не видать. Уж больше по лестницам этим Никто не придет домой, Здесь песен мы больше не встретим, Души не увидим живой. И свет не блеснет тут знакомый, Квартал — как скелет мертвеца. Твой пепел, замученный дом мой, Огнем обжигает сердца. Я слышу: в народных глубинах И ярость, и клятва растет, И сердце горит… По руинам Задумчивый зодчий идет. В раздумье, в тоске, в молчанье Обходит он мертвый простор; Кварталы обугленных зданий Внимательный меряет взор. Он взгляды в провалы вперяет, Заботливо в окна глядит; Что тут мастерам помешает. Началу работ повредит? Кто в силах уйти от прозрений, Кто сердцем не склонен к мечте? Неясные тени видений Пред ним предстают в темноте. О нет, не позволит он боле Погаснуть виденью работ! Мечта закаляется волей, Из хаоса форма встает. Овеян великой мечтою, Он видит сквозь пепел домов: Здесь ляжет гигантской стрелою Проспекта блестящий покров. И встанут дома, и над ними Зажгутся в сиянье зари Планетами золотыми Лампионы и фонари. Ликующее половодье — Веселые толпы людей Идут и поют на свободе По улице новой своей. И ряд отраженных видений Мерцает подобьем картин В туманном граните ступеней, В кристальных озерах витрин. И настежь распахнуты входы В громады сверкающих зал, Где песня зовет в хороводы И счастье ведет карнавал. Исполненная ликованья, Здесь празднует толп череда Свой светлый триумф созиданья, Свой радостный подвиг труда. Сплетение тросов и балок Еще шевелится вдали, И челюсти землечерпалок Вгрызаются в тело земли; Еще розоватым и черным Ложится покровом гранит, Еще, наклоняясь над горном, Железо кузнец шевелит; И едкий разносится запах, И пыль порошит мастеров, И тянут лебедки на трапах Фигурный карниз куполов; Художник еще украшает Картинами новый дворец, Но сроки трудов истекают, И близок работы конец. На зеркало площади глянув, Дома поднялись в небосвод, Патруль колоннадных титанов Торжественно вышел вперед. Пятой упершись в основанье, Тела мускулистых колонн Хранят колоссальное зданье И воинской чести закон. Тут в бронзе воинственной славы, В граните трудов боевых Дом воина величавый Стены свои воздвиг. Как радостно будет потомку Войти в этот кованый зал, Где кромка вчеканена в кромку, Где слился с металлом металл! Здесь бронза вовек не затмится, Здесь каждый, торжественно-тих, Всмотреться торопится в лица Бессмертных героев своих. Каштаны вздымают свечи, И тополи рвутся ввысь, И шепоты их далече По кронам дерев пронеслись. И парк пышноцветно-тяжелый Шумит средь чугунных оград, И нежно струят маттиолы Свой сладкий густой аромат. Фонтанов прозрачные стебли… Пахучие вздохи куртин… Но шум, возникая, колеблет Молчанье далеких глубин. Над длинногудящим простором, Где арка висит над Днепром, Блестящим летит метеором Стремительный поезд метро. Всё стихло… И стала короче Струя упадающих вод. Раздумьем охваченный зодчий Упрямо шагает вперед. Обходит глухие кварталы, Склоняется в бездны пустот, Сквозь кучи камней и обвалы Упрямо шагает вперед. На мертвой стене оставляет Работ животворных знак. «Так будет!» — он нам обещает. Мы знаем, что будет так. 1945 Перевод Н. Заболоцкого

76–87. АНГЛИЙСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

1

ДУВРСКИЕ СКАЛЫ

Так вот она, махина меловая, Ползущая с нагих приморских скал, Где дуврский рейд грохочет, открывая Холодный свой, обрывистый оскал. Так вот она, твердыня Альбиона, Вот неказистый известковый щит, Передовая линия заслона, Что пред собой от века держит бритт. Так вот они, столбы ворот английских, В холодных скалах стиснутый канал, Меж берегов, заостренных и близких, В отливах нефти глянцевитый вал. Война оседлым лагерем стояла На скалах Дувра, на песках Кале. И трижды в день над волнами канала Зловещий грохот возникал во мгле. И сквозь туман штормов и снегопадов, Летя во тьму английских городов, Параболы скрежещущих снарядов Висели здесь аркадами мостов. Краснели волны и уступы мела, Когда, дорогу смертную прорыв, Железо Круппа выло и гремело И вырастал, как черный дуб, разрыв. В наш век война отменно долгорука, Легли на Дувр ручищ ее следы: Горелая громада виадука, Зубцы развалин, горький дым беды. Не этот дот бетонный низколобый, Не ребра тех заржавленных ежей. Не полисмен, черномундирный бобби, Остановил врага у рубежей. В другой стране решалась ваша доля. Британские крутые берега! …Полынь степей, курган донского поля Да русская широкая река. Врагам затем лишь силы не хватило Сковать Ла-Манш понтоном иль мостом, Что Волга их навеки поглотила. Британия! Ты помнишь ли о том? Перевод П. Антокольского

2

БИГ БЕН

Над Темзою туман плывет И тихий хрип сирен. Во мглу, как черное копье, Врезается Биг Бен. [40] Стоит костлявый часовой Старинных двух палат, И дергается в тьме ночной Усатый циферблат. На шпиле светится всегда Огонь, как бы маяк. Но где же призраки-суда, Которым дал он знак? Кто сверил с циферблатом ход Неумолимых лет? Он слепо смотрит в небосвод — Ни факел, ни рассвет. В сиянье меркнущем стоит Гранитный гренадер, Как знак, что до сих пор кипит В палате долгий спор. Ораторы — им не до сна. Их речь накалена, Хоть вождь — Измена, лорд — Война, Компания одна… И знает ветеран-солдат, Нескладный, длинный Бен, Что в многословье двух палат Немало лишних сцен. Что джентльменов крупный торг Свершится без рацей — На всё, что им велит Нью-Йорк, Лишь отвечай: «О’кей!» «Я, — Бен бормочет, — в стороне. Король довольно мил, Но речь свою, сдается мне, У янки одолжил. Он сокращает, говорят, Роскошный штат палат; Не требует больших затрат Сорок девятый штат. Уверен Уолл-стрит, притом Готов он утверждать: Коль бритт не хочет стать рабом, Лакеем может стать. За доллары вожди и знать Весь остров отдадут, Чтоб сохранить, чтоб не отдать Усадебный уют. Хоть и привлек таких людей Заморский джентльмен, Но не изрек народ: „О’кей!“, „О нет!“» — промолвил Бен. Как быстро гордый век проплыл И как дворец зачах! Где порох заговоров был, Теперь там только прах. Биг Бен, усач солдат, сквозь тьму Часов считает бой. Быть может, стража ни к чему, Не нужен часовой! Не поплывет вперед — о нет! — Не сдвинет рубежи Застрявший на мели скелет Готической баржи. Ну что ж! Торчи и сторожи, Худой, высокий Бен, Груз старой кривды, старой лжи Сутяг, бумаг, измен. И подтянул солдат-старик Изношенный камзол, До сердца, кажется, проник Двух стрелок злой укол. И древней башни зазвучал Его понурый бас — Он всё печальней измерял Имперский долгий час. Восток в заре, а тут лишь звон У темных, старых стен… Ускорь, ускорь же ход времен, Биг Бен, Биг Бен, Биг Бен! Перевод М. Светлова

40

Биг Бен — Большой, Длинный Бен — название башни с часами у здания парламента в Лондоне.

3

НАБРОСОК ПОРТРЕТА

Всем грузным туловищем в кресле утонул, Насупился, дымит сигарой целый вечер, Блудливыми гляделками блеснул, Но суетливо прячет их при встрече. Желта и масляниста, словно сыр, Круглится голова, откинутая сразу. Смочив слюной, жует он злую фразу, Которою хотел бы плюнуть в мир. И руки трет, к сражению готовясь, Так истово, как будто моет их. Еще бы! Ведь ладони рук своих В грязи немалой замарал торговец! Но не замыть кровавых пятен тех — Кровавые, навеки въелись в тело. О, как ему знакомо злое дело, Отрава лицемерья, грязный грех! Недаром вяжут пухленькие руки Измены, дрязги, драки стольких стран, И тайный торг, и явственный обман, И клоунски-ораторские трюки. Но снова рвется сеть его интриг, И тайна вылезает, обнаружась, И вновь его охватывает ужас,— Старался же, из кожи лез старик! Вот отчего трясет его тревога, И мглой белки подернуты слегка, И брылья щек маститого бульдога Свисают чуть не на борт пиджака. Он тридцать лет живет одной отравой И злобно смотрит целых тридцать лет, Как на востоке триумфальной славой Сияет человечества рассвет. Он сделал всё, что мог, — брюзжал, ругал, порочил Дразнил, и грыз, и ублажал, и ныл, И ласково прельщал, и яростно пророчил, И челюсти свернул, и руки кровянил,— Ничто не помогло: ни свара, ни разлад, Ни хитрость сыщика, ни месса Ватикана. Идет история! Колеса великана, Хоть лезь под них, не вертятся назад! Ну что ж! Витийствуй, лжец! Выбалтывайся в спиче! Высматривай из-под опухших век, Впивайся, лживый, подлый человек, В глаза чужие, в чуждые обличья! Так точно, как недавно ты глядел, Завистливо, упрямо и пристрастно, В глаза бойцов и в красоту их дел. Продать их жизнь ты, кажется, хотел, И продал бы, да сделка не подвластна. Ты наклоняешься, не хочешь повстречать Взгляд человеческий хотя бы на мгновенье. Невыразимую скрываешь ты печать, Знак слепоты, тревоги, омертвенья, Зловещее последнее клеймо, Что время на тебя кладет само! Перевод П. Антокольского

4

СТРАНСТВУЮЩИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

Он вошел — довольный, шумный, Самый бравый из гуляк. «Мой девиз: цеди, не думай! Чарку! Виски иль коньяк?» Звучным тостом, громким спичем Звон бокалов заглушен. И, сияя всем обличьем, Осушает чарку он. Выпил, крякнул, не уходит. «Вы не пьете? Я — один?» — И гостей, привстав, обводит Наглым взглядом господин. Что ж, солдат осилит фляжку Без жеманства и гримас. Весь душой он нараспашку, Всем готов служить для вас! Пить — так пьет, дружить — так дружит. Говорит, коль не охрип, Только взгляд уликой служит: «Вот я, киплинговский тип!» Жесткий усик над губою Рыжим ежиком торчит, Око пулею стальною Собутыльника сверлит. Рот коньячным дышит жаром, Щеки движутся едва, И не лондонским загаром Вся покрыта голова. Из каких он стран явился В город стали и угля? Где, в которой он кормился, Разоренная земля? Может быть, в малайских дебрях Джентльмен бродячий сей Вытирал платком на гетрах Кровь расстрелянных детей? Иль на склонах Гималаев, В честь империи трудясь, Подкупал он, вдрызг излаяв, Человеческую мразь? Или в тюрьмах отдаленных Сей бродячий господин Взвесить головы казненных Торопился из Афин? Где он, злобен и порочен, Для империи возрос? Червь сокрытых червоточин, Из каких земель приполз? Вот вошел он, парень бравый, Самый шумный из гуляк, Взял рукою сухощавой Чарку — виски иль коньяк? И узнали мы мгновенно, Не забытый ни на миг, Тень отбросивший на стену, Низколобый страшный лик. Галуном сверкая флотским, Шли такие же, как он, По барханам красноводским На отмеченный кордон. И под грохот барабана Уже не он ли, наш сосед, Прямо в сердце Шаумяна Разрядил свой пистолет? Сколько ж раз он жаркой кровью Шаумяновых друзей Орошал, не дрогнув бровью, Прах чужих ему полей? Нет уж, сами, сударь, пейте, Пейте ночи напролет! Пусть за все услуги эти Мистер Бевин вам нальет! Повернуть на эти спичи Не хотим мы головы. Только взглянем на обличье — Знаем, сударь, враг-то — вы! Перевод Н. Заболоцкого

5

ЖИВОПИСЬ НА ПАНЕЛИ

Не клянчил он. Не нищенствовал горько. Глаза потупил и окаменел. И видел ноги, только ноги, только Их вереницу разглядеть сумел. Счет потерял он — жирным и поджарым, Мясистым, стройным, маленьким, большим. Прошелестели все по тротуарам, Спешили вдаль, сменяясь перед ним. Все мимо шли, все перед ним чернели, Ни на кого не поднимал он глаз, И только фартинг на сырой панели, Катясь к нему, позванивал не раз. Убогий грош, кружок медно-зеленый… И неказистый заработок свой, Приниженный, молчащий, обозленный, Брал живописец с мокрой мостовой. Да, он таков. Набором разноцветных Своих мелков выводит он подряд Зигзаги туч вечерних и рассветных, Лазурь озер, багрянец горных гряд; И зелень пастбищ Англии любимой, И скал ее зазубрины и мел, И тусклый блеск волны, у скал дробимой, Художник-нищий набросать сумел. Всё, что любил и помнил он, все смены Зимы и лета, сумерек и дней… Он под ноги вам, леди, джентльмены, Швырнул работу, ждет вниманья к ней. Ступайте же по линиям эскизов, Топчите же пейзажей пестроту! Откликнулся ли кто-нибудь на вызов Художника, слыхал ли просьбу ту? Иль в давке городской вам непонятны Его набросков острых голоса, Бессильные, растоптанные пятна, Молящая панельная краса? Она кричит в изломе и сплетенье Неясных линий — горьким ртом тоски. Отчаянной игрою светотени Кричит, не опустив худой руки. Напрасно всё! Проходят сотни, тыщи, Наносят грязь на пестроту картин… Ты не один. Тот шут, а этот нищий — Немало вас таких. Не ты один. В салоне модном иль на тротуаре, Один открыто, а другой тайком, Жрец красоты с нуждою дикой в паре Довольствуется жалким медяком. И падает со звоном желтый пенни На живопись, на плиты мостовой. В ладони грязной в жадном нетерпенье Сжал живописец заработок свой. Перевод П. Антокольского

6

СУМЕРКИ В ГАЙД-ПАРКЕ

Еще очертания птиц дрожат на озерной воде, И медленно чайка летит холодным туманным простором, На бледные полосы туч крыло положив в высоте, Сквозь вялую зелень ветвей мелькая дымком среброперым. Смеркается. Из-за дерев, на гладком разгоне дорог, Которые длинной петлей безжизненный парк огибают, Приземистых черных машин несется беззвучный поток, Они на асфальте шипят и, злобно шипя, исчезают. Бензиновый едкий угар ползет по шоссе полосой, Ползет по дорожкам аллей, видавших немалые беды. Всё глубже ложится туман, и пахнет прокисшей ботвой От старых заброшенных гряд в сыром «огород победы». [41] И весь этот запах гнилья, вся душная зыбкая мгла Колеблется, вьется, течет, сплетая туманные нити, И мрак опускается в парк, и тишь над листами всплыла, И зданья поникли вокруг в тяжелом безмолвном укрытье. Шуршание чьих-то шагов из мглы донесется на миг И стихнет, поглочено мглой. И вновь наплывает молчанье. От холода мелко дрожа, бредет, приподняв воротник, Какой-то чиновник. Скрипит утоптанный гравий в тумане. Идут друг за другом. Один себя повторяет в другом, Такой же бесплодной тоской, как новый прохожий, болея. Такое же сердце в груди под тем же скрипит сюртуком, Такой же придавленный рот, такая же дряблая шея. Как цифра на счетчике, вдруг является черная тень, Чтоб сразу исчезнуть, за ней другие бегут единицы. Чураясь друг друга всю жизнь, кончая безрадостный день, Идут боязливо они, безликие дети столицы. То клерки идут по домам, как будто справляя обряд, Когда закрывают бюро и гасятся лампы в конторах. Размеренным маршем нужды бредет по Гайд-парку парад Несчастных созданий людских без всякой надежды во взорах. Без слов, без друзей, без мечты идут, чтоб уныло молчать, Писаки разбойничьих фирм, контор беспощадных служаки, И мертвенно светят во мгле их лица, как будто печать Имперских безрадостных дел, холодной имперской клоаки. Перевод Н. Заболоцкого

41

Часть Гайд-парка была раскопана под огороды, которые были названы «огородами победы».

7

СОЛДАТСКАЯ БАЛЛАДА

Лондонская бывальщина

«Гип-гип!» — все кричат солдаты на палубе корабля, Увидев зубчатый Тауэр и флаги на каждом доме. Видишь? Весь Лондон, Томми, Вышел навстречу Томми, Славного рядового армии короля. С войны молодцом вернулся, медаль на груди блестит, Похвальный написан отзыв в солдатском его дипломе. Лондон встречает Томми. Слышишь? Во славу Томми Речь говорят за речью, целый оркестр гремит. Куда ж засмотрелся бравый, бывалый герой солдат? Неужто в такой толкучке, в могучем фанфарном громе Сможет тревожный Томми, Чуть побледневший Томми Встретить жену с ребенком? Где они тут стоят? Ого, он таки увидел, клянусь, он увидел здесь, Увидел жену с ребенком в стотысячном том содоме. Вон где подруга Томми, Сын пятилетний Томми, Аткинсов добрый отпрыск, слава его и честь! Скорей бы уж речь кончалась. Солдату она скучна… Чей пульс может быть сегодня спокоен, как в метрономе? Видит подруга Томми, Сын же не знает Томми,— Год ему был в то время, как началась война. По трапу сбежал на пристань, ребенка к лицу поднес, Рукою подругу обнял. Прижались они в истоме — Сын и подруга Томми К милому сердцу Томми. «Анни, не плачь, родная! В счастье не нужно слез! Вернулся живой-здоровый. О чем нам тужить сейчас? Работу дадут мне скоро, наладится счастье в доме…» Что она шепчет, Томми? Что ты так вздрогнул, Томми? «Я тебе не писала. Дома уж нет у нас. Росла за квартиру плата, Я, милый, всё продала. Но много ли на продажу нашла я в домашнем ломе? Долг за квартиру, Томми, Милый, любимый Томми, К сроку я, как ни билась, выплатить не смогла. В рабочий квартал за Гринвич от центра далекий путь — Автобусом и трамваем иль Темзою на пароме,— Там лишь на время, Томми, До декабря лишь, Томми, Добрым друзьям недавно нас удалось приткнуть». Как будто ослепший, Аткинс взглянул на поток людской. Оставив жену с ребенком, всего ожидал он, кроме… Скрипнул зубами Томми, Хмурый, угрюмый Томми,— Вот он вернулся в Лондон, в Лондон суровый свой. Оббил все пороги Аткинс. Дождливый сентябрь настал. Кричат, возмущаясь, клерки в большом министерском доме: «Этот бездомный Томми, Этот бродяга Томми Голову всем морочит, черт бы его побрал!» «Представьте, министр почтенный, столь вежливый лейборист, Был вынужден против воли ему отказать в приеме,— Ляпнул министру Томми, Дерзкий невежа Томми, Будто закон квартирный в нашей стране нечист». «Пускай поночует Аткинс, пока не остынет зуд, Внизу под мостами Темзы, на старой гнилой соломе,— Там сослуживцев Томми Встретит, наверно, Томми,— В Англии справедливой люди и там живут». О да! Не один Томми Аткинс — с друзьями он шел пешком, Шагал по ноябрьским лужам, тащился в тоске и дреме. Вдруг оглянулся Томми, Остановился Томми: Меж освещенных зданий высился темный дом. Ворота на ключ закрыты, колонны торчат у стен, Души не видать единой в огромном пустынном доме. «Здешний хозяин, Томми, Хитрый — смекаешь, Томми? В дом свой жильцов не пустит, ждет повышения цен». Торгаш запечатал двери — он хочет двойной цены. Пусть даст он жилье бездомным, которые спят в соломе! Крик бесприютных Томми, Жалобу многих Томми Нынче из этих окон мы прокричать должны. И вот бедняки решили под вечер того же дня Хоть силою поселиться в пустом и огромном доме. «С нами вселяйся, Томми, Но без домашних, Томми: Будет скандал и ругань, драка и беготня». Хозяин вернулся утром, он был на птенца похож, Но сколько вместилось злобы в таком слабосильном гноме! Стоя за дверью, Томми Слушал, как крыли Томми: «Это подрыв закона! Собственности грабеж!» «Спокойно, держись, ребята! Бери и пиши плакат: „Кто смеет людей бездомных в каком-то винить погроме? Дайте жилище Томми, Дайте работу Томми“,— Вот что у власти просит Аткинс — старый солдат». Дознались о том министры, сам мэр постучался в дверь, Чуть свет заявились бобби и стали толпой на стреме. «Хочешь квартирку, Томми? Будет квартирка, Томми! Но погулять не выйдешь ты из нее теперь». «Задержанный полисменом, никто не проникнет в дом, Никто вам не бросит хлеба в каком-нибудь грязном коме». — «С голоду сдохнешь, Томми, Если не станешь, Томми, Преданным и послушным, тихим, как мышь, притом». «Держитесь, ребята, знайте: чиновники в эти дни Хотят проучить бездомных и нас обвинить в погроме. Пояс потуже, Томми, Голод — не тетка, Томми!» Третий уж день без хлеба и без воды они. На той стороне пугливо их жены три дня стоят. Ты видишь их лица, Аткинс, в голодной своей истоме? Там твоя Анни, Томми, Хлеб принесла для Томми. Крутятся полисмены, сердятся и молчат. О чем она молит бобби? Во всем он откажет ей! Она подошла к воротам. Но клобы [42] уж на подъеме. Клоб опустился, Томми… Бьют твою Анни, Томми! Томми, щеколду вышиб, выбежал из дверей. «Не бейте, не смейте!» Хряснул о голову Томми клоб. Как выстрел, друзья метнулись в туманном дверном проеме: «Все мы с тобою, Томми, Вместе с тобою, Томми!» Томми склонил на камни кровью залитый лоб. Крик женщин пронесся глухо. Но тут из домов, с авто Посыпалась куча бобби принять участье в разгроме. Тащат в машину Томми, Топчут бездомных Томми! Смолкли они. Пощады здесь не просил никто. Судья свой парик поправил и начал, хрипя, читать Прекрасный закон британский, копаясь в огромном томе. И получил наш Томми, Вместе с друзьями Томми, Комнатку за решеткой ярдов примерно в пять. «Покурит, игрушку склеит, и черт его не возьмет!» Задержанный не утопит ни в Темзе себя, ни в роме. Формы солдатской Томми Здесь не износит Томми, Только жена, быть может, в вечной нужде умрет. Так, страж вековых традиций, парламентский лейборист Свою доказал способность наладить порядок в доме. Что ему скажет Томми? Кто будет слушать Томми? Слушать министра нужно, он ведь — «социалист» Перевод Н. Заболоцкого

42

Клобы — резиновые дубинки полисменов.