— Укротите своих собак, слышите? — обрушился Малер на выжлятника, которого, подобно его оперному коллеге под взглядом глаз маэстро, буравчиками пронизывающих его буквально насквозь, моментально прошиб холодный пот.

— Прошу прощения, сударь, — заявил служитель в красной ливрее, — но я не могу позволить вам войти без билета.

— А я заявляю вам, — наседал на него Вертен, — что это — вопрос жизни и смерти. Князь Монтенуово сам лично разрешил нам свободный вход.

От этих слов недоверие и подозрительность служителя только умножились.

— Распрекрасно, а мне император дал разрешение вышвыривать всех дебоширов. Так что извольте удалиться, господа, или я позову на помощь.

Тут неожиданную расторопность в поддержку Вертена проявил Гросс: он изобразил приступ с полуобморочным состоянием, внимание стража храма искусства, естественно, было отвлечено, что дало адвокату возможность прошмыгнуть и в несколько прыжков добраться до входа на второй ярус. То, что сообщил им официант Отто, не оставляло времени на деликатности в переговорах со служителями.

Вертен знал, куда ему направляться. У него до мельчайших деталей сохранилась в памяти первая встреча с господином правительственным советником Ляйтнером, включая существование потайной двери, показанной им ему и Берте в тот самый день. Она вела за кулисы из коридора второго яруса; именно та дверь, которой пользовался Малер, чтобы быстро попадать на сцену из своей ложи во время репетиций.

Взлетая наверх по покрытой ковром мраморной лестнице, Вертен не думал о своей ноющей правой ноге, не обращал внимания на вопли служителя, несущегося за ним. Ему и в голову не пришло обратиться в дирекцию, чтобы остановить представление. Времени для этого не оставалось. Внутреннее чутье подсказывало ему, что грядет нечто завершающее, нечто в высшей степени трагическое. Нечто, что положит конец всему.

Это действительно было уже слишком: после начала спектакля прошло двадцать минут, а дирижер еще не показывался. Оркестр умолк, закончив настройку несколькими минутами ранее.

Берта, не выпускавшая из рук театральный бинокль Альмы, еще раз прошлась обзором по всему залу и вновь сосредоточилась на Блауэре, расположившемся в ложе Малера. Ей было видно, как он нервничал, пальцы его рук продолжали сновать по барьеру. Его рот искривила предвкушающая ухмылка.

И затем ей все стало ясно. Именно рот натолкнул ее на эту мысль, поскольку он заставил Берту сосредоточиться на той части лица, внимание от которой обычно отвлекали его бакенбарды котлетками. Теперь она отчетливо увидела его, подбородок Габсбургов, или, скорее, знаменитый наследственный срезанный подбородок и образовавшийся в результате этого глубокий прикус. Этот ярко выраженный физический изъян был присущ Блауэру как наследственный, как если бы он сам принадлежал к династии Габсбургов.

Но ведь он же и принадлежал к ней, если был незаконнорожденным братом Ганса Ротта! Эта отрезвляющая мысль незваной гостьей всплыла в ее уме.

Карл рассказывал им об этом младшем брате Ротта как о возможном отпрыске знатного лица, появившемся на свет как плод галантного приключения. Это объясняло поразительное сходство Блауэра с Габсбургами.

А та манера, с которой пальцы его рук проворно перемещались по барьеру! Как у хорошо вышколенного пианиста, а не мастера сцены из Оттакринга.

Что они узнали о Блауэре? Никто не потрудился проследить его жизненный путь, поверив на слово, что он является именно тем, за кого себя выдает.

И это вторжение в ложу Малера. Конечно же, это стоило рассматривать как личный вызов. То, что он был сделан на публике, означало: Блауэр намерен действовать нынешним же вечером, каким-то образом разделаться с Малером немедленно и здесь же, в Придворной опере, на глазах тысяч собравшихся поклонников музыки.

«Боже ты мой, — пробормотала Берта про себя, — это должно свершиться!» У мастера сцены были и средства, и благоприятные возможности для покушений на Малера внутри самой оперы. Что же касается его присутствия в Альтаусзее, им придется позже проверить его местонахождение во время произошедших там событий.

Именно сейчас Берта поняла, что пришло время действовать.

Блауэр прекратил свою поддельную игру на фортепьяно, внезапно вскочил с кресла и покинул ложу Малера.

Она также поднялась с места.

— В чем дело, Берта? — спросила Альма.

Та протянула ей бинокль.

— Прошу прощения. Мне надо в дамскую комнату.

Ее отец встревожился, и Альма предложила:

— Я могла бы сопроводить вас туда.

— Нет-нет. Все в порядке. Я вернусь через минуту.

А что она могла сказать им? Что по срезанному подбородку и нервным движениям пальцев Блауэра заподозрила в нем убийцу? Ее поднимут на смех.

Берта с мастером сцены раньше встречалась. Она могла бы по крайней мере подойти к нему в качестве знакомой. Поговорить с ним. Придумать какую-то уловку.

Она понимала, что действует неразумно — пусть будет так. А внутреннее чутье подталкивало ее. Но что она будет делать, когда доберется до этого человека?

Вертен не задавался вопросом, почему огни в зале еще не потушены. Что-то задерживало представление, и, что бы это ни было, он был благодарен судьбе за это. Отсрочка выигрывала ему драгоценное время. Информация официанта Отто все еще занимала его мысли. Одна примета, которую Отто забыл упомянуть сразу: человек, следивший за ним от кафе «Фрауэнхубер» в день, когда на него было совершено нападение, носил бакенбарды котлетками.