Ганиль сам заявляет, что

[359] «торговая система», которую он называет простым «видоизменением» монетарной системы, «выводит частное и общее богатство из меновых стоимостей труда, независимо от того, фиксированы ли эти стоимости в долговечных и неизменных материальных предметах или нет» (стр. 95).

Таким образом, он возвращается к представлениям меркантилистской системы, подобно тому как Гарнье возвращается к представлениям физиократической системы. Его ни на что другое не годная болтовня весьма пригодна поэтому для характеристики меркантилистской системы и ее воззрений на «прибавочную стоимость», в особенности потому, что он выдвигает эти воззрения против Смита, Рикардо и т. д.

Богатство есть меновая стоимость; поэтому всякий труд, производящий меновую стоимость или сам имеющий меновую стоимость, производит богатство. Единственное слово, которое показывает, что Ганиль смотрит несколько глубже, чем другие меркантилисты, это термин «всеобщий труд» [travail general]. Труд отдельного лица, или, вернее, продукт его труда, должен принять форму всеобщего труда. Только таким путем продукт труда становится меновой стоимостью, деньгами. Фактически Ганиль возвращается к тому взгляду, что богатство, это — деньги; однако для Ганиля богатством являются уже не только золото и серебро, но и сам товар, поскольку он представляет собой деньги. Ганиль говорит:

«торговая система, или обмен стоимостей всеобщего труда» (стр. 98).

Последнее выражение нелепо: продукт есть стоимость как наличное бытие всеобщего труда, как воплощение этого труда, а не как «стоимость всеобщего труда», что означало бы: стоимость стоимости. Но предположим, что товар конституирован как стоимость, пусть он принял даже, если угодно, форму денег, проделал свой метаморфоз. Теперь он — меновая стоимость. Но какова величина стоимости данного товара? Меновыми стоимостями являются все товары. Этим они не отличаются друг от друга. Но что определяет меновую стоимость данного товара? Тут Ганиль не идет дальше самой грубой внешней формы явлений. Товар А есть большая меновая стоимость, если он обменивается на большое количество товаров В, С, D и т. д.

Совершенно верно направленное против Рикардо и большинства политико-экономов замечание Ганиля, что они, рассматривая труд, оставляют без внимания обмен, хотя их система, как и вся буржуазная система, покоится на меновой стоимости. Но поступали они так единственно потому, что товарная форма продукта представлялась им чем-то само собой разумеющимся и они поэтому рассматривали только величину стоимости, В обмене продукты отдельных индивидуумов обнаруживают себя как продукты всеобщего труда лишь благодаря тому, что они получают свое выражение в виде денег. А эта относительность коренится уже в том, что они должны проявлять себя как наличное бытие всеобщего труда и могут быть сведены к нему лишь как относительные, только количественно различные выражения общественного труда. Но самый обмен не дает им величины стоимости. В обмене они выступают как всеобщий общественный труд, а насколько они могут проявлять себя как таковой, это зависит от того, в какой мере они могут проявлять себя как общественный труд, т. е. зависит от числа тех товаров, на которые они могут обмениваться, следовательно от размеров рынка, торговли, от того ряда товаров, в котором они выражают себя в качестве меновой стоимости. Если бы, например, существовало только четыре различных отрасли производства, то каждый из четырех производителей значительную часть своих продуктов производил бы для самого себя. Если же существуют тысячи отраслей производства, то каждый может производить весь свой продукт как товар. Весь его продукт может полностью идти в обмен.

Но Ганиль вместе с меркантилистами воображает, что сама величина стоимости есть продукт обмена, между тем как в действительности продукты посредством обмена получают лишь форму стоимости, или форму товара.

«Обмен дает вещам стоимость, которой они без него не имели бы» (стр. 102).

Если это должно означать: вещи, потребительные стоимости, становятся стоимостью, получают эту форму только как относительные выражения общественного труда, то это тавтология. Если же это должно означать, что они получают посредством обмена большую стоимость, чем имели бы без него, то это явный вздор, потому что обмен может повысить величину стоимости товара А, лишь понизив величину стоимости товара В. Насколько он увеличивает стоимость товара А сравнительно с тем, какой она была до обмена, настолько же он уменьшает стоимость товара В. Следовательно, А + В имеют, как до обмена, так и после него, одну и ту же стоимость.

«Самые полезные продукты могут не иметь никакой стоимости, если обмен не дает ее им…»

(Прежде всего, если эти вещи — «продукты», то они с самого начала продукты труда, а не всеобщие дары природы, как воздух и т. п. Если они — «самые полезные», то они представляют собой потребительные стоимости в наивысшем смысле слова, такие потребительные стоимости, в которых нуждаются все. Если обмен не дает им никакой стоимости, то это возможно только при том условии, что каждый производит их сам для себя; но это противоречит [360] предпосылке, что они производятся для обмена; таким образом, вся предпосылка нелепа.)

… «а самые бесполезные продукты могут иметь очень большую стоимость, если им благоприятствует обмен» (стр. 104).

«Обмен» представляется господину Ганилю некоей мистической личностью. Если «самые бесполезные продукты» ни на что не годны, если они не имеют никакой потребительной стоимости, то кто станет их покупать? Для покупателя они, стало быть, должны во всяком случае иметь какую-нибудь, хотя бы только воображаемую, «полезность». И если он не дурак, то с какой стати он будет за них платить дороже? Следовательно, их дороговизна должна вызываться таким обстоятельством, которое вытекает во всяком случае не из их «бесполезности». Не вызывается ли она их «редкостью»? Но Ганиль называет их «самыми бесполезными продуктами». А раз они — продукты, то почему же их не производят в более массовом масштабе, несмотря на их большую «меновую стоимость»? Если прежде дураком был покупатель, который давал много денег за нечто, не имеющее для него самого ни действительной, ни воображаемой потребительной стоимости, то теперь дураком оказывается продавец, не производящий этих безделушек, меновая стоимость которых велика, вместо полезных вещей, имеющих незначительную меновую стоимость. Таким образом, если их меновая стоимость так велика несмотря на незначительность их потребительной стоимости (при предположении, что потребительная стоимость определяется естественными потребностями людей), то это должно обусловливаться обстоятельством, исходящим не от господина обмена, а от самого продукта. Его высокая меновая стоимость не есть, стало быть, продукт обмена, а лишь проявляется в обмене.

«Та стоимость, по которой вещи уже обменены [valeure changee], а не та, по которой они еще только могут быть обменены [valeure changeable], составляет истинную стоимость, ту, которая тождественна с богатством» (цит. соч., стр. 104).

Но valeure changeable является отношением данной вещи к другим вещам, на которые она может быть обменена. { То правильное, что лежит здесь в основе, состоит в следующем: превращение товара в деньги вынуждается тем, что товар вступает в обмен как valeure changeable, как меновая стоимость, но таковой он является только в результате существования обмена.} Напротив, та стоимость, по которой А уже обменено, есть определенное количество продуктов В, С, D и т. д. Следовательно, это уже (по господину Ганилю) не стоимость, а «вещь без обмена». В, С, D и т. д. до обмена их на А не были «стоимостями». А стало стоимостью благодаря тому, что его место (как обмененной стоимости) заняли эти не-стоимости. Получается, что эти «вещи» вдруг стали стоимостями в результате простой перемены места, после которой они выходят из обмена и оказываются в том же положении, что и прежде.