Сорвил пожал плечами.

— Он мог бы пойти на него войной.

— Думаю, что этот дьявол именно того и хотел! Мне кажется, в том и состояла ловушка. Провокация с восстановлением Аувангшея, за которой последовало это безумное начало установления дипломатических отношений. Подумай, что произошло бы, какая разразилась бы катастрофа, если бы мы вышли на бой против его заудуньянских войск. Посмотри на свой город. Ваши прадеды выдержали нашествие Мог-Фарау, отразили нападение самого Не-Бога! А аспект-император разбил вас за одно утро.

Эти слова тяжело повисли между ними, как свинцовая дробь на мокрой ткани. В этих словах не было обвинения, они не намекали на чью-то вину или слабость, это просто была констатация факта, который казался невозможным. И Сорвил понял, что возникший у него в голове вопрос — его открытие — задавали все, и задавали годами. Все, кроме истово верующих.

Кто такой аспект-император?

— Так что же сделал твой отец?

Цоронга презрительно фыркнул.

— Как всегда. Говорил, говорил и торговался. Видишь ли, Лошадиный Король, мой отец, верит в слова. Ему не хватает той храбрости, которую проявил твой отец.

Лошадиный Король. Вот как называют его все, понял Сорвил. Иначе бы Цоронга не произнес этот титул с такой легкостью.

— И что было?

— Были заключены сделки. Старые пердуны подписывали всякие договоры. На улицах и в залах Высокого Домьота стали перешептываться о слабости короля. И вот теперь я, наследный принц, здесь, заложником у чужеземного дьявола, притворяюсь, что еду на войну, а сам только и делаю, что плачусь «колбасникам» вроде тебя.

Сорвил понимающе кивнул, улыбнулся невесело.

— Ты бы предпочел судьбу моей страны?

Кажется, вопрос застал наследного принца врасплох.

— Сакарпа? Нет… Хотя порой, когда гнев берет верх над разумом, я… завидую… вашим мертвым.

Почему-то это упоминание о его разрушенном мире зацепило Сорвила, хотя все остальные слова благополучно пронеслись мимо. Саднящее сердце, набрякшие слезами глаза, тяжкие мысли — все, что осталось ему от украденной жизни, — все вернулось к нему с такой силой, что он не в силах был говорить.

Принц Цоронга наблюдал за ним с необычно серьезным выражением лица.

— Ке нулам зо…

— Подозреваю, что ты чувствуешь то же самое.

Молодой король Сакарпа поглядел на красный диск вина в своем бокале и сообразил, что еще не сделал глоток. Не просто глоток — вся его боль, казалось, сосредоточилась в этом пустяковом действии. Всего каких-то несколько недель назад ему достаточно было взять в руки бокал вина, и это само по себе становилось поводом для ликования, еще одним значительным символом наступления взрослости, к которой он так отчаянно стремился. Как он ждал свою первую Большую Охоту! А теперь…

Перенестись из мирка смехотворно маленького в мир огромный, пугающе раздувшийся… Это сводило с ума.

— Ты не представляешь, насколько ты прав, — сказал он.

Сорвил многое обрел в обществе Цоронги, больше, чем он был готов признаться даже самому себе. Он был готов согласиться, что нашел дружбу, поскольку то был Дар, ценимый равно людьми и богами, особенно дружба с таким решительным и достойным человеком, как зеумский принц. Он не мог не признать, что нашел облегчение страданий, хотя и стыдился этого. По странной причине, все люди находят утешение в том, что другие разделяют не только их убеждения, но и их горе.

Но не мог он признаться в том, что облегчение он обрел от простого разговора. Истинный конный князь, герой вроде Ниехиррена Полурукого или Орсулееса Быстрого, испытывал к речи ту же высокомерную неприязнь, с которой относился к физиологическим отправлениям тела, к тому, что люди делают исключительно по необходимости. Сакарп черпал силу в отграниченности, в отсутствии связей с прочими болтливыми народами — Уединенным Городом он назывался не напрасно, — и его великие сыны старались показать, что и они поступают так же.

Но Сорвилу было одиноко. С тех пор как он присоединился к Наследникам, его голос оказался запечатан у него в голове, как в кувшине. Душа обратилась внутрь, еще больше запутавшись в дебрях непослушных мыслей. Он бродил как в тумане, как будто заболел болезнью кружения, которая встречается у лошадей, когда они ходят бессмысленными спиралями, пока не упадут замертво. Он тоже был близок к тому, чтобы упасть замертво, он был на грани безумия от угрызений совести, стыда и жалости к себе — больше всего жалости к себе.