— Почему она не посмотрит на это окно? — спокойно поинтересовался мистер Дак. — И не заметит нас троих, вставших словно для портрета. Посмотри же повыше. А потом беги к нам. Мы впустим тебя сюда.

Уилл подавил рыдание. Нет, нет.

Мама перевела взгляд от входной двери к окнам первого этажа.

— Сюда, — сказал мистер Дак, — второй этаж. Совершенное совпадение, давайте же сделаем его еще совершеннее.

Мама Джима что-то сказала. Обе женщины стояли на краю тротуара.

Нет, подумал Уилл, о, нет.

Они повернулись и пошли по ночным улицам воскресного города.

Уилл почувствовал, что Разрисованный Человек немного разочарован.

— Итак, больше никаких совпадений, никаких кризисов, ни одного спасенного или потерянного. Жаль. Да ладно!

Потащив за собой мальчиков, он спустился вниз, открыл парадную дверь.

Кто-то ожидал их в темноте.

Холодная, как ящерица рука пробежала по подбородку Уилла.

— Хэлоуэй, — сипло прошептала Ведьма.

Точно хамелеон уселся на нос Джима.

— Найтшейд, — проскрипел сухой, как старая метла, голос.

Позади нее, точно дрожа от страха, безмолвно стояли Карлик и Скелет.

Мальчики собрались было крикнуть, завопить, но снова Разрисованный Человек в один миг угадал их намерение и коротко кивнул старой пыльной женщине.

Ведьма тотчас бросилась вперед, стали видны ее черно-восковые, сшитые, сжатые словно у игуаны веки, ее огромный, похожий на хобот нос с ноздрями, запекшимися, как закопченные отверстия курительных трубок, ее чуткие пальцы, ловящие и вбирающие волны чужого сознания.

Мальчики застыли.

Ее ногти трепетали и подобно стрелам рассекали холодный воздух. Ее отвратительное лягушечье дыхание вызывало мурашки, когда она тихонько запела, замяукала, зажужжала своим малышам, своим мальчикам, своим товарищам по крыше с оставленным на ней следом улитки, товарищам по брошенной стреле, по пораженному и утонувшему в небе воздушному шару.

— О заклятая игла, полети как стрекоза и зашей-ка эти рты, чтоб ни звука не издали!

И тут же ногти ее больших пальцев вонзились в их верхнюю и нижнюю губу, проткнули отверстия, продели невидимую нить, затянули, продели, затянули, стежок за стежком, стежок за стежком, пока их рты не стянулись как рюкзаки.

— О заклятая игла, полети как стрекоза, и зашей-ка эти уши, чтоб ни звука не слыхали!

И тотчас же в уши Уилла как в воронку посыпался холодный песок, хоронивший ее голос, который постепенно заглушался, уходил в даль, затухал, ее пение стало походить на шорох, на шелест, пока вовсе не пропало.

В ушах Джима вырос густой мох, и они тотчас тоже были запечатаны.

— О заклятая игла, полети как стрекоза, и зашей-ка им глаза, чтобы видеть не могли!

Ее добела раскаленные кончики пальцев пробежали вокруг их глаз, прихватили веки, и с грохотом захлопнули их, словно огромные двери, закрывшие весь мир.

Уилл увидел взрыв, словно вспышку миллиарда ламп, затем наступила темнота, и невидимая игла где-то снаружи, за веками, скакала и шипела, будто оса, привлеченная горшком меда, нагретого на солнце, пока неслышный уже голос пел о навсегда зашитых глазах, навсегда погасшем дневном свете.

— Вот заклятая игла, завершила, стрекоза, свое дело с глазом, с ухом, с губой, с зубом, шов закончила сшивать, внутрь зашила темноту, пыли холм насыпала, сном глубоким нагрузила, ты теперь вяжи узлы, накачай молчанье в кровь, как песок в речную глубь. Так. Так. Так.

Отойдя в сторону, Ведьма опустила руки.

Ребята стояли молча. Разрисованный Человек выпустил их из своих объятий и отошел назад.

Женщина из пыли, торжествуя, обнюхивала созданных ею близнецов, в последний раз ощупывала их, наслаждаясь изваянными ею статуями.

Безумный Карлик топтался по теням мальчиков, как лакомство, обкусывал их ногти, нашептывал их имена.

Разрисованный Человек кивнул в сторону библиотеки:

— Часы привратника. Остановите их.

Широко раскрыв рот в предвкушении чужой гибели, Ведьма отправилась под мраморные своды библиотеки.

Мистер Дак приказал:

Левой, правой, ать, два, ать, два…

Мальчики спустились по ступеням; рядом с Джимом шел Карлик, рядом с Уиллом — Скелет.

Спокойный как сама смерть, Разрисованный Человек следовал за ними.

Где-то неподалеку, словно в добела раскаленной печи, горела рука Чарльза Хэлоуэя, переплавляясь в боль и напряженность. Он открыл глаза. И в этот миг услышал такой громкий вздох, словно захлопнулась дверь парадного, и в холле запел женский голос: