— Старик, старик, старик, старик?

На месте его левой руки с исступленной болью пульсировала кровавая масса и тем поддерживала его жизнь, его волю, его внимание. Он попытался сесть, но боль страшной тяжестью тянула его вниз.

— Старик?..

Не старик! В пятьдесят четыре года не старость, яростно подумал он.

И тут она пришла, по стертому каменному полу; ее пальцы, как крылья ночной бабочки, хлопали по корешкам книг, вслепую читая названия, из ее ноздрей вырывались ночные тени.

Чарльз Хэлоуэй извивался и полз, извивался и полз к ближайшему стеллажу, превозмогая боль, не в силах пошевелить языком. Он должен подняться, вскарабкаться на полки, туда, где книги станут его оружием, он будет бросать их на того, кто крадется там, в ночной тьме…

— Старик, я слышу твое дыхание…

Она медленно двигалась в сторону, откуда доносилось его дыхание, ее тело улавливало каждый всплеск его боли.

— Старик, я чую твою боль…

Если бы он мог выбросить в окно руку вместе с болью! И она лежала бы там, колотясь как сердце, призывая к себе Ведьму, заставляя ее пойти по ложному пути в поисках этого ужасного костра боли. Он представил себе, как рука, изогнувшись, лежит на тротуаре, и Ведьма направляет свои чуткие ладони к этому бьющемуся, одинокому куску боли.

Но рука оставалась на месте, светилась, насыщая воздух запахом гари, торопя и призывая странную, похожую на монахиню цыганку, которая уже раскрыла свой алчный рот.

— Будь ты проклята! — закричал Чарльз Хэлоуэй. — Я здесь!

И тогда Ведьма, как одетый в черное манекен, быстро повернулась, подкатила, словно на роликах, и закачалась над ним.

Он даже не взглянул на нее. Такая тяжесть, отчаяние и напряжение охватили его, что он весь ушел в себя и видел лишь вихрем несущиеся тени ужаса.

— Все очень просто, — послышался шепот. — Остановите сердце.

Почему бы и нет, рассеянно подумал он.

— Медленно, — пробормотала она.

Да, подумал он.

— Медленно, очень медленно.

Его сердце, только что бившееся в груди, вдруг упало, пораженное странным недугом, оно дрогнуло, затем успокоилось и стало совсем легким.

— Еще медленнее, медленнее… — внушала она.

Как я устал, ты слышишь это, сердце? Он удивился.

Его сердце слышало. Словно недавно еще крепко сжатый кулак, оно стало расслабляться, один за одним разжимая пальцы.

— Остановись — будет хорошо, все забудь — хорошо, — прошептала она.

Ладно, почему бы и нет?

— Медленнее… совсем медленно.

Сердце спотыкалось, хромало.

И затем без всякой причины, разве что для того, чтобы в последний раз посмотреть вокруг, потому что хотел освободиться от боли, хотел уснуть… Чарльз Хэлоуэй открыл глаза.

Он увидел Ведьму.

Увидел ее пальцы, ощупывающие воздух, ощупывающие его лицо, его тело, обшаривающие сердце внутри тела и душу внутри сердца. Ее дыхание обдало его потоком болотных испарений, и в то же время он с безмерным любопытством наблюдал отвратительную слизь на ее губах, разглядывал складки на ее сморщенных зашитых веках, видел шею ящерицы, уши мумии, брови, похожие на грядки из сухого песка. Еще ни разу в своей жизни он не сталкивался с подобным существом, представлявшим сплошную головоломку, разгадка которой могла раскрыть величайший секрет жизни. Разгадка таилась в ней самой, она могла внезапно открыться в эту минуту, нет, в следующую, нет, в следующую, если понаблюдать за ее пальцами, похожими на скорпионов! если послушать ее монотонное пение и почувствовать как она извращала самый воздух. «Медленно! — шептала она, — …медленно!», и его хрипящее сердце стремилось остановиться. Повиноваться ее манящим и щекочущим пальцам.

И вдруг Чарльз Хэлоуэй фыркнул. Тихонько захихикал…

Он ухватился за это. Почему? Почему я… хихикаю… в такое время!?..

И тут же Ведьма уменьшилась примерно на четверть, это выглядело так, словно она сунула мокрые пальцы в розетку и ее ударило током.

Чарльз Хэлоуэй увидел, но не мог рассмотреть что произошло, почувствовал, но не мог убедиться в этом, ибо, почти мгновенно она бросилась вперед и принялась молча, не прикасаясь к нему, рисовать у его груди какие-то знаки, словно пытаясь с помощью чар остановить маятник часов.

— Медленно! — закричала она.

И тут бессмысленная, дурацкая, глупая улыбка, возникшая непонятно почему при воспоминании о воздушном шаре, с беззаботной легкостью остановилась на его губах.

— Совсем медленно!

Этот страх, это ее возбуждение и тревога, сменившиеся злобой, были для него не более, чем занятная головоломка. С небывалым любопытством он потянулся вперед, чтобы разглядеть и изучить каждую пору на ее лице, напоминавшем шутовскую маску, сделанную к празднику Всех святых. И тут же первая мысль, неожиданно пришедшая в голову, была: ничто не имеет значения. Жизнь в самом конце вдруг оказалась шуткой, но шутка эта была такая огромная, что ее следовало выставить в конце коридора, чтобы охватить взглядом и оценить ее бессмысленную длину и не имевший никакого значения вес; эта гора обладала такой нелепой необъятностью, что вы казались карликом в ее тени; и могли лишь потешаться над ее помпезностью. Сейчас, совсем рядом со смертью, в каком-то оцепенении, но очень четко он думал о миллиарде мелочей, совершаемых в жизни, о приездах и отъездах, познавательных поездках, когда он был мальчиком, юношей, затем мужчиной. Он собирал и складывал в кучу все свои недостатки, злые умыслы, игрушки тщеславия, среди дурацких книг, в которых остались безделушки, наполнявшие его жизнь.

И все же там не было ничего более абсурдного чем эта, называемая Цыганской Ведьмой, Читательницей Пыли, щекочущей, вот что, щекочущей воздух! Дурак! Она же не знает, что делает!

Он открыл рот.

И тут у него изо рта вырвался один-единственный хриплый смешок.

Ведьма отпрянула назад.

Чарльз Хэлоуэй не видел этого. Он был далеко отсюда и слишком поглощен, позволив шутке просочиться сквозь пальцы, выдохнув по собственной воле веселье, зажмурив глаза; веселье и шутка разорвались как шрапнель и ударили во все стороны.