Когда писатель Марк Колосов, приехавший с фронта в отпуск, спросил, не соглашусь ли я записать его фронтовые впечатления, я с готовностью согласилась, – слушая лекции в институте, я научилась быстро и точно записывать живую речь.

Еще в детстве читала я комсомольские рассказы Марка Колосова. Рассказ «Тринадцать», о мальчике, который прибавил себе годы, чтобы вступить в комсомол, о том, какие неприятности принесла ему эта невинная ложь, мы даже переделали в пьесу и разыграли на школьной сцене в один из Октябрьских вечеров. Я знала, что Колосов первый прочел и оценил по достоинству повесть Николая Островского «Как закалялась сталь», ранее отвергнутую во всех журналах. Конечно, мне было очень лестно, что столь заслуженный человек обратился ко мне с просьбой помочь ему в работе.

Прямо с вокзала я направилась к нему в дом писателей, что в проезде Художественного театра.

Я так ясно помню это утро, широкую и малолюдную улицу Горького, витрины магазинов, сверху донизу заложенные небольшими мешками с песком. Пушкин приветливый и равнодушный. В веселые школьные годы приходили мы сюда: и в самую короткую ночь в году, 22 июня, когда не полагается ложиться спать, и под Новый год, когда пушистый снег устилал пустынные улицы, иней блестел на деревьях. Как это было недавно и как давно!

За спиной Пушкина расселилась странная семья невиданных зверей – аэростатов, они заняли весь бульвар до памятника Тимирязеву. По утрам они мирно дремали на газонах, потом девушки в пилотках и военных гимнастерках водили их на поводу по улицам: аэростаты плыли над тротуарами, медлительные, важные и непонятно-послушные. А вечером, когда золотая летняя заря гасла и всё не могла погаснуть над темной, без единого огня Москвой, аэростаты поднимались в небо, их было многое множество, небо казалось испещренным телеграфными черточками и тире – аэростаты несли караульную службу…

На асфальте голой Советской площади, с которой почему-то еще перед войной убрали памятник Свободы, нарисованы дома, косые, длинные, все как один похожие на здание бывшего Моссельпрома.

Накануне Михаил Светлов подарил мне новенькую, вкусно пахнущую кожей полевую сумку, и сейчас эта сумка, на тоненьком скрипящем ремешке, красовалась у меня на боку. Ремешок придавал военный оттенок моей штатской одежде, и это преисполняло меня гордостью.

Вот двор и подъезд, лифт не ходит, но что такое шестой этаж, когда можно бежать, прыгая через две ступеньки? Звонок не работал, и я постучала в дверь. Я ждала, что мне откроет Марк Колосов или же тетя Маша, полусумасшедшая добрая старуха. Она служила нянькой у Багрицких, которые жили в этой же квартире, и вырастила сына Багрицкого, приятеля моего, милого и талантливого Севу, погибшего в первые месяцы войны. Жена Багрицкого Лидия Густавовна находилась в ссылке, вот и осталась от всей семьи одна только тетя Маша. Но дверь вообще никто не открывал. Я повернулась и громко постучала ногой. Где-то в глубине квартиры что-то стукнуло, скрипнуло, раздались тяжелые шаги (мне показалось, что человек этот слегка припадает на левую ногу), звякнула цепочка, и дверь раскрылась. Передо мной стоял незнакомый человек.

Меня поразил его костюм: грубые солдатские сапоги, галифе и нижняя рубашка-гейша, туго перепоясанная широким солдатским ремнем.

– Вы к Марку? – спросил он меня, и тут я взглянула ему в лицо.

Потом я видела его лицо в течение почти восемнадцати лет, каждый день, каждый час, каждую минуту, засыпая ночью и просыпаясь утром. Но как мне описать его? С первой минуты он показался мне самым красивым человеком на свете, и это убеждение не покидало меня никогда. Сколько раз потом я говорила ему: «Ты самый красивый на свете!» Почему-то это очень смешило его, но, может быть, было приятно?

Он вежливо извинился и попросил меня пройти в кабинет к Марку, подождать немного.

– Мы отправляем в Чистополь Марию Федоровну Берггольц, – сказал он. – Она везет подарки эвакуированным детям писателей-фронтовиков…

Мне очень хотелось узнать, что за человек открыл мне дверь, но спросить было не у кого. Я достала с полки «Воскресение» и стала перелистывать. Но брюзгливые интонации Толстого – «Как ни старались люди…» – в то утро не шли в лад с легким строем моих мыслей, и я отложила книгу. Сказывалась бессонная ночь, утреннее возбуждение проходило, усталость брала свое – я задремала в кресле.

Потом нас познакомили.

– Либединский.

– Так это вы написали «Неделю»? А мы вас в школе прорабатывали…

– Кто меня только ни прорабатывал, – с грустной усмешкой сказал Юрий Николаевич, явно вкладывая в это слово иной смысл.

Но для меня этот второй смысл был тогда непонятен.

«Мы вас в школе прорабатывали»… За этими словами вставал из памяти светлый и высокий класс, наивные плакаты на белых стенах: слева – ленты, кружева, ботинки – всё это перечеркнуто черным крестом, а внизу категорическое слово «Долой!» Справа – тракторы, фабричные трубы и нефтяные вышки и также категорически: «Даешь!» Это означало, что страна вступила на путь индустриализации.

1933 год. 5-й класс. Мы пишем сочинение. Тема: «Музыкальный строй фразы Либединского». Строгая Прасковья Андреевна, в синем сатиновом халате с отложным воротничком, читает размеренно и четко: «В просветы перламутровые, среди недвижных куч облаков синеет радостное небо…»

Мы слушаем, и нам нравится легкий ритм фразы, такой же наивный, как плакаты на стенах, потому что все это дети единой матери – революции.

В маленьком уездном городе весной 1921 года разом обострились все затруднения: чтобы засеять поля, надо привезти зерно, чтобы привезти зерно, нужно добыть топливо для железной дороги, а добыть и привезти топливо можно только с помощью красноармейцев, которых для этого нужно вывести из города. Но если вывести из города воинские части – это облегчит руководителям контрреволюционного мятежа задачу захвата города. И всё же партийная организация для решения главной задачи выбирает этот трудный, но единственно возможный путь, и ценой жизни лучших коммунистов эту задачу решает за одну неделю.