— Ох, Гас, — сказала я. — Это… — Я не знала, что сказать. Он не смотрел на меня, и мне показалось, что будет навязчивым посмотреть на него. Мне показалось, что он тут же сбежит. Он вытащил сигарету изо рта и посмотрел на нее, катая между большим и указательным пальцем, потом положил ее обратно.

— Ну, — сказал он, — честно говоря, у меня и вправду классная нога.

— Мне жаль, — сказала я. — Мне правда очень жаль.

— Все хорошо, Хейзел Грейс. Но просто для ясности, когда я подумал, что увидел призрак Кэролайн Мэтэрс в Группе поддержки, я не был откровенно счастлив. Я глазел, но не жаждал, если ты понимаешь, что я имею в виду. — Он достал пачку из кармана и вернул туда сигарету.

— Мне жаль, — снова сказала я.

— Мне тоже, — сказал он.

— Я ни за что не хочу навредить тебе, — сказала я ему.

— О, я был бы не против, Хейзел Грейс. Это привилегия — иметь разбитое тобой сердце.

Я проснулась в четыре часа голландского утра, готовая начинать день. Все попытки заснуть обратно провалились, так что я просто лежала с БИПАПом, качающим воздух вовнутрь и выталкивающим его наружу, наслаждаясь драконьим шумом, но думая о том, что лучше бы я сама управляла своими вдохами и выдохами.

Я перечитывала Высшее страдание, пока мама не проснулась и не перекатилась ко мне около шести утра. Она прижалась носом к моему плечу, и это было неудобно и слегка напоминало об Августе.

Отель принес к нам в комнату завтрак, который, к моему наслаждению, включал ветчину среди многих других противоречий конструкции американского завтрака. Платье, которое я планировала надеть на встречу с Питером Ван Хаутеном, было использовано для ужина в Оранжи, так что после того, как я приняла душ и заставила волосы лежать более-менее прямо, я потратила чуть ли не полчаса на обсуждение многочисленных преимуществ и недостатков доступных вариантов одежды с моей мамой. Наконец, я решила одеться как можно более похоже на Анну из ВС: конверсы и темные джинсы, и светло-голубая футболка.

На футболке был принт знаменитой сюрреалистической работы Рене Магритта [47] , где он нарисовал трубку, а внизу курсивом написал Ceci n’est pas une pipe (Это не трубка).

— Я просто не понимаю эту футболку, — сказала мама.

— Питер Ван Хаутен поймет, поверь мне. В Высшем страдании есть чуть ли не семь тысяч отсылок к Магритту.

— Но это и есть трубка.

— Нет, это не так, — сказала я. — Это рисунок трубки. Понимаешь? Любое представление предмета по сути своей абстрактно. Это очень умно.

— Как ты так выросла, что понимаешь вещи, которые вводят твою старую маму в замешательство? — спросила мама. — Кажется, что только вчера я объясняла семилетней Хейзел, почему небо голубое. Ты тогда думала, что я гений.

— Так почему небо голубое? — спросила я.

— Потому что, — ответила она. Я рассмеялась.

По мере того, как время приближалось к десяти, я все более и более нервничала: волновалась перед встречей с Августом; волновалась перед встречей с Питером Ван Хаутеном; волновалась, что мой выбор одежды был не очень хорош; волновалась, что мы не найдем нужный дом, потому что все дома в Амстердаме выглядели одинаково; волновалась, что мы потеряемся и никогда не найдем дорогу обратно в Философ; волновалась волновалась волновалась. Мама все пыталась говорить со мной, но я не могла по-настоящему слушать. Я была готова попросить ее сходить наверх и проверить, что Август уже проснулся, когда он постучал.

Я открыла дверь. Он посмотрел на футболку и улыбнулся.

— Смешно, — сказал он.

— Не называй мои сиськи смешными, — ответила я.

— Я все еще здесь, — сказала мама. Но я заставила Августа покраснеть и достаточно вытолкнула его из игры, чтобы отважиться наконец взглянуть на него.

— Ты уверена, что не хочешь пойти? — спросила я маму.

— Я собираюсь в Рейксмюзеум [48] и Вонделпарк сегодня, — сказала она. — К тому же, я просто не понимаю эту книгу. Без обид. Поблагодари его и Лидевидж от нас, хорошо?

— Ладно, — сказала я. Я обняла маму, и она поцеловала меня в голову прямо над ухом.

Узкий белый дом Питера Ван Хаутена находился прямо за углом отеля, на Вонделстраат, лицом к парку. Номер 158. Август взял меня под руку, а другой рукой схватил кислородную тележку, и мы поднялись на три ступеньки к сине-черной лакированной входной двери. Мое сердце колотилось. Я стояла в одной закрытой двери от ответов, о которых я мечтала с того момента, как в первый раз прочла последнюю незаконченную страницу.

В доме раздавались басы, которые грохотали достаточно, чтобы сотрясать оконные рамы. Я подумала, а нет ли у Питера Ван Хаутена ребенка, которому нравится рэп.

Я схватилась за дверной молоток в форме львиной головы и настойчиво постучала. Ритм продолжал звучать.

— Может, он нас из-за музыки не слышит? — спросил Август. Он взялся за львиную голову и постучал в несколько раз сильнее.

Музыка прекратилась, сменившись шаркающими шагами. Скользнул приглушенный затвор. Еще один. Дверь со скрипом открылась. Пузатый мужчина с тонкими волосами, обвисшими челюстями и недельной бородой жмурился от солнечного света. На нем была светло-голубая мужская пижама, как в старых фильмах. Его лицо и живот были такими круглыми, а руки такими худыми, что он выглядел как шарик теста с четырьмя воткнутыми в него палками.