Когда она закончилась, Питер Ван Хаутен выжидающе посмотрел на нас, раскрыв свои крохотные глаза настолько, насколько это было возможно.

— Ага? — спросил он. — Ага?

Я сказала:

— Простите, сэр, но мы не говорим по-шведски.

— Ну, конечно же нет. И я тоже. Кто, блин, вообще говорит по-шведски? Важно не то, какой вздор произносят голоса, а то, что голоса чувствуют. Вам, несомненно, известно, что существует только две эмоции: любовь и страх, — и что Afasi och Filthy перемещаются между ними с легкостью, которую просто так не найти в хип-хопе за пределами Швеции. Мне включить еще раз?

— Вы шутите? — сказал Гас.

— Прошу прощения?

— Это какое-то представление? — он взглянул на Лидевай и спросил: — Да ведь?

— Боюсь, что нет, — ответила Лидевай. — Он не всегда… обычно…

— Ох, заткнись, Лидевай. Рудольф Отто [49] сказал, что если вы не столкнулись с непостижимым, если вы не пережили иррациональную встречу с mysterium tremendum [50] , то тогда его работы не для вас. И я говорю вам, мои юные друзья, что если вы не слышите бравый ответ Afasi och Filthy страху, тогда моя книга не для вас.

Позвольте мне еще раз подчеркнуть это: песня была самым обыкновенным рэпом, только на шведском.

— Эмм, — сказала я. — Так насчет Высшего страдания. Мама Анны в конце книги готовится…

Ван Хаутен прервал меня, стуча стаканом по столику, пока Лидевай не наполнила его снова.

— Ну что ж, Зенон наиболее известен благодаря своему парадоксу о черепахе. Предположим, что ты соревнуешься в беге с черепахой. У черепахи десятиметровая фора. За то время, которое ты потратишь на то, чтобы пробежать эти десять метров, черепаха, возможно, пройдет один метр. А затем, пока ты пробежишь это расстояние, она пройдет еще чуть-чуть, и так бесконечно. Ты быстрее, чем черепаха, но никогда ее не поймаешь; ты можешь только сократить отставание.

Конечно, ты можешь просто обогнать черепаху, не обращая внимания на вовлеченную механику, но вопрос о том, как ты вообще способен на это, оказывается невероятно сложным, и никто не мог его решить, пока Кантор [51] не показал, что некоторые бесконечности больше, чем другие.

— Хм, — сказала я.

— Предполагаю, что я ответил на ваш вопрос, — уверенно сказал он, а затем щедро отхлебнул из стакана.

— Не совсем, — сказала я. — Нам интересно, что в конце Высшего страдания…

— Я отрекаюсь от всего, что связано с этой гнилой книгой, — сказал Ван Хаутен, обрывая меня.

— Нет, — сказала я.

— Извини?

— Нет, это неприемлемо, — сказала я. — Я понимаю, что история заканчивается на полпути, потому что Анна умирает или становится слишком больна, но вы обещали, что скажете нам, что случается со всеми остальными, и именно поэтому мы здесь, и нам, мне нужно, чтобы вы все рассказали.

Ван Хаутен вздохнул. После еще одного глотка он сказал:

— Хорошо. Чья история тебя беспокоит?

— Мамы Анны, Голландца с тюльпанами, хомячка Сизифа, то есть, просто… что случается со всеми.

Ван Хаутен закрыл глаза и выдохнул, надув щеки, затем взглянул на открытые деревянные балки, пересекающие потолок.

— Хомячок, — сказал он через секунду. — Хомячка забирает к себе Кристина, — она была одной из друзей Анны до болезни. Это имело смысл. Кристина и Анна играли с Сизифом в нескольких сценах. — Его забирает Кристина и он живет у нее пару лет после конца истории и спокойно умирает в своем хомячьем сне.

Теперь мы куда-то продвигались.

— Круто, — сказала я. — Просто класс. Хорошо, теперь насчет Голландца с тюльпанами. Он мошенник? Он женится на маме Анны?

Ван Хаутен все еще пялился на потолочные балки. Он сделал глоток. Стакан был снова почти пуст.

— Лидевай, я так не могу. Не могу. Я не могу. — Он направил свой пристальный взгляд на меня. — Ничего не случается с Голландцем. Он не мошенник или не-мошенник; он Бог. Он очевидно и недвусмысленно представляет собой метафору Бога, и вопрос о том, что с ним происходит, это интеллектуальный эквивалент вопроса о том, что происходит с бесплотными глазами доктора Ти Джей Эклбурга в Великом Гэтсби. Поженятся ли они с мамой Анны? Мы говорим о романе, дорогое дитя, а не об историческом предприятии.

— Конечно, но вы все равно должны были подумать о том, что случается с ними, я хочу сказать, как с персонажами, то есть, независимо от их метафорического значения.

— Они — выдумка, — сказал он, снова стуча стаканом. — Ничто с ними не происходит.

— Вы пообещали, что расскажете мне, — настояла я. Я напомнила себе быть напористее. Мне нужно было удерживать его одурманенное внимание на моих вопросах.

— Возможно, но я находился под ложным впечатлением, что ты неспособна на трансатлантический перелет. Я пытался… предоставить тебе какое-то утешение, полагаю, и я думал, что у меня получится. Но если быть совершенно честным, ребяческая идея о том, что у автора романа есть какой-то особенный взгляд на героев книги… это нелепо. Тот роман был создан из каракуль на полях, дорогуша. Персонажи, населяющие его, не обладают жизнью за пределами этих почеркушек. Что с ними случилось? Все они прекратили свое существование, как только роман закончился.