Йенси была готова к замужеству.

Пока дюжина фраз вертелась на языке Скотта Кимберли, появилась миссис Роджерс и перебила их с виноватым видом:

— Йенси, позвонил мой шофер и сообщил, что машина сломалась. Не найдется ли место в вашей? Если это может причинить малейшее неудобство, даже не стесняйтесь отказать…

— Я уверена, что папа будет очень рад. Там достаточно места, потому что я приехала на другой машине.

Интересно, думала она, будет ли отец к полуночи иметь презентабельный вид? Машину он мог вести в любом состоянии, и, кроме того, те, кто просит подвезти, обычно не привередничают.

— Это будет прелестно, благодарю вас, — сказала миссис Роджерс.

Затем, поскольку она уже миновала игривую пору «за тридцать», когда женщины еще думают, что вполне persona grata [33] в кругу молодежи, и вступила в пору «сорок с хвостиком», когда собственные дети тактично убеждают их в обратном, миссис Роджерс сочла своим долгом удалиться. Тотчас же заиграла музыка, и юноша-горемыка с белыми полосками на лице возник перед Йенси. А перед самым-самым концом следующего танца Скотт Кимберли перехватил ее снова.

— Я вернулся, — начал он, — чтобы сообщить вам, что вы прекрасны.

— Вовсе нет, — ответила она, — и вы всем это говорите.

Музыка со всем жаром рванула к финалу, и они удобно устроились на диване.

— Это впервые за три года, — сказал Скотт.

Откуда возникла эта цифра, он не знал, но почему-то она оказалась убедительной для обоих. Ее любопытство зашевелилось. Она его уже изучала. Она подвергла его ленивому допросу, начав с родственных отношений с Роджерсами и закончив подробным описанием его нью-йоркской квартиры.

— Я хочу жить в Нью-Йорке, — говорила она ему, — на Парк-авеню, в одном из тех изумительных белых домов, где квартиры в двенадцать просторных комнат, а оплата — целое состояние.

— Да, и я хочу того же, когда женюсь. Парк-авеню — я считаю ее одной из красивейших улиц в мире, и скорее всего, потому, что там нет этих паршивых парков, из-за которых город кажется фальшивым предместьем.

— Верно, — согласилась Йенси. — Так или иначе, мы с отцом бываем в Нью-Йорке по три раза в году. И всегда останавливаемся в «Рице».

Она чуть прилгала. Раз в год она выторговывала у отцовского безмятежного и не совсем бесполезного существования возможность поглазеть на витрины Пятой авеню, обед или чаепитие со школьной подружкой из «Фармовера», [34] а иногда — ужин или театр в сопровождении юношей из Йеля или Принстона, тоже по случаю оказавшихся в Нью-Йорке. И это были приятнейшие приключения, но без пресыщенности, без ярких впечатлений вроде танцев в «Монмартре» [35] и обеда в «Рице», где за соседним столиком восседает кинозвезда или всем известная светская львица. А покупки в «Хемпеле», или «Ваксе», или «Трамбле» оставались только мечтами, поскольку доходы отца не были увенчаны еще одним нулем на более удачливой стороне от запятой. Она обожала Нью-Йорк величайшей безликой страстью, как способны обожать его только девушки Среднего Запада или южанки. Ее душа искренне и бурно наслаждалась его безвкусными базарами, восхищенные глаза как будто не замечали ни убожества, ни уродства, ни серости.

Она как-то жила в «Рице» — всего однажды. «Манхэттен», где они обычно останавливались, был забит до отказа. И она знала, что никогда не уговорит отца снова позволить себе «Риц».

Поколебавшись, она одолжила карандаш и бумагу, и нацарапала записку «мистеру Боумену в гриль-бар» о том, что он должен сопроводить миссис Роджерс и ее гостя домой «по их просьбе», — последнее было подчеркнуто. Она выражала надежду, что он с честью выполнит упомянутую просьбу. С этой запиской она послала к отцу официанта. Перед следующим танцем пришел ответ с покосившимся «ОК» и отцовскими инициалами.

Остаток вечера пролетел незаметно. Скотт Кимберли не уступал ее никому, перехватывая при каждом удобном случае и одаряя утешающими и патетическими восхвалениями ее бессмертной красоты, которых она так капризно жаждала. Он посмеивался над ней, и она никак не могла решить, радоваться ей или обижаться. Как и все неглубокие люди, она не знала, что поверхностна. И потому не совсем поняла заверение Скотта, что ее индивидуальность надолго переживет те времена, когда ей уже будет безразлично, обладает она характером или нет.

Ей больше нравилось болтать о Нью-Йорке. Каждый прерванный разговор навевал воспоминания о гигантском городе, и она мечтала о нем, глядя поверх плеча Джерри О’Рурка, или Карти Брейдена, или еще какого красавчика, от которых ее защищала благословенная анестезия. В полночь она послала еще одну записку отцу, где говорилось, что миссис Роджерс и ее гость ждут его у выхода, и немедленно. Потом, надеясь на лучшее, Йенси вышла в звездную ночь в сопровождении Джерри О’Рурка и устроилась в его машине.