Луна, отпущенная на волю огромной дланью, вновь обласкивает бледным свечением свесы крыш и карнизы, а также стражников: раненые, они корчатся в пыли. Проворные Сапоги мчатся по улице дальше: за одной из пар тянется след из темных пятен до тех пор, пока их носитель — неловко, на бегу, — не перевязывает рану тонким кружевом, сорванным с воротника.

Стражникам не повезло: Сатана тем вечером разгулялся вовсю — и уж не он ли собственной персоной, смутно маяча впереди, резво перемахнул через ограждение у калитки? К тому же супостат явно чувствовал себя тут как дома — по крайней мере, в этой части Лондона, прямо уготованной для его непотребных игрищ, ибо улица, точно на рисунке, сужалась чем дальше, тем больше, а дома, теснясь, клонились друг к дружке все ближе и ближе, образуя тем самым удобные засады, как нельзя более пригодные для убийства и его сценической сестры — внезапной кончины.

По длинным, прихотливо извилистым проулкам неслись гончие за добычей, то пропадая во тьме, то появляясь в лучах луны, исчерчивая упорным ходом ферзя шахматную доску из пятен света и тени. Загнанный, уже скинувший с себя короткую кожаную куртку беглец, полуослепнув от струившегося по лицу пота, принялся в отчаянии озираться по сторонам. Затем резко сбавил скорость, пробежал немного назад и стремглав ринулся в переулок, настолько темный, что солнце и луна, казалось, находились там в затмении с тех самых пор, как по земле с грохотом скользил последний ледник. Ярдов через двести беглец остановился и втиснулся в стенную нишу, сжавшись в комок и затаив дыхание, гротескным божком, лишенным во мраке туловища и очертаний.

Проворные Сапоги — две пары — приблизились, поравнялись, двинулись дальше, замедлили шаг чуть поодаль и глухим шепотом обменялись отрывистыми репликами:

— Я слышал, как он бежал, а теперь не слышу.

— Он шагах в двадцати.

— Затаился где-то.

— Будем держаться вместе — и ему конец.

Голоса сменились негромким поскрипываньем сапог, и продолжения разговора Легкотуфельный дожидаться не стал: тремя прыжками он пересек переулок, пружиной взметнулся в воздух, вспорхнул на мгновение над стеной исполинской птицей и растворился во тьме, будто проголодавшаяся ночь разом его поглотила.

Всякий посетитель старинного кладбища близ Питс-Хилла, открытого при Якове Первом, может разобрать этот стишок на надгробии Уэссела Кэкстера: это, вне сомнения, одна из наихудших эпитафий елизаветинских времен.

Кончина, как сообщит знаток древности, настигла Уэссела Кэкстера на тридцать восьмом году жизни, но, поскольку наш рассказ описывает ночь, когда произошла та самая погоня во тьме, мы застаем его все еще здравствующим и все так же занятым чтением. Остротой зрения он не отличался, брюшко у него заметно выпирало, телосложения он был неуклюжего и склонен к праздности — господи боже! Но эпоха есть эпоха, и в царствование Елизаветы — милостью Лютера ставшей королевой Англии — никто не мог не заразиться всеобщим воодушевлением. Каждый обитатель мансарды в Чипсайде публиковал свой собственный Magnum Folium [58] (или склад) — свежесочиненные опусы, написанные белым пятистопным ямбом; содружество актеров Чипсайда представляло публике любое зрелище, лишь бы оно «как можно меньше походило на устаревшие миракли», а перевод Библии на английский язык за многие месяцы выдержал семь «весьма знатных» тиражей.

И вот Уэссел Кэкстер (а юношей он ходил в море) сделался теперь читателем всего того, что ни попадалось ему в руки: он читал рукописи во славу священных уз дружества; за обедом поглощал творения дрянных поэтов; слонялся возле заведений, где печатались Magna Folia, и благодушно внимал распрям молодых драматургов, которые между собой пререкались и пикировались, а за глаза едко и злобно обвиняли друг друга не только в плагиате, но и во всех мыслимых и немыслимых смертных грехах.

Нынешним вечером перед Уэсселом лежала книга — произведение, которое, несмотря на стихотворные излишества, содержало, как он полагал, превосходнейшую в некотором роде политическую сатиру. Озаряемая трепещущим пламенем свечи, перед Уэсселом Кэкстером лежала «Королева фей» Эдмунда Спенсера. Он кое-как продрался сквозь одну песнь и приступил к следующей:

Внезапно на лестнице послышался топот, хлипкая дверь со скрипом распахнулась на заржавленных петлях, и в комнату ворвался человек без куртки: он задыхался, всхлипывал и был близок к обмороку.

— Уэссел, — еле выговорил он, — во имя Девы Марии, спрячь меня куда-нибудь!

Кэкстер встал из-за стола, бережно закрыл книгу и с озабоченным видом накинул на дверь засов.

— За мной гонятся — вот те крест! — вскричал Легкотуфельный. — Двум ополоумевшим головорезам вздумалось изрубить меня на фарш, и улизнул я чудом. Они видели, как я перескочил через стену на задний двор.

— Для того чтобы надежно оградить тебя от возмездия со стороны человечества, — произнес Уэссел, не без любопытства разглядывая собеседника, — понадобится несколько батальонов, вооруженных мушкетонами, и две, а то и три Непобедимых армады.

Легкотуфельный довольно усмехнулся. Его судорожные вдохи сменились частым размеренным дыханием; вид у него был теперь не затравленный, а слегка взбудораженный и несколько иронический.

— Я не слишком-то удивлен, — продолжал Уэссел.

— Две такие нудные мартышки.