Вся моя жизнь: стихотворения, воспоминания об отце
вернуться

Ратгауз Татьяна Даниловна
Шрифт:

«Вот только поднести к губам…»

Вот только поднести к губам Питье последнее земное, И целый мир другим отдам, И целый мир уйдет со мною. Обвеет очертанья рта Неповторимая усталость, И вдруг поймут, что я — не та, Совсем не та, какой казалась. А день — такой, как день сейчас, Под солнцем, золотящим окна, Все также в предвечерний час Протянет по небу волокна. Так в сотый раз нельзя понять Единственную мне награду: Оставить здесь стихов тетрадь, Которых никому не надо…

«Да, я запомню этих тихих дней…»

Да, я запомню этих тихих дней Никем не перепутанные звенья. Душистый ветер мягче и нежней Мои ласкает губы и колени. Запомню я тоску воловьих глаз И мерный ход по вспаханному полю. Когда зеленый предвечерний час Томится в сладостно-невнятной боли. Я вечера запомню блеклый цвет И облака седеющего локон, И поезда стоглазый силуэт, Летящий вдаль за чернотою окон. За то, что в эти дни ты нов и тих, С таким неповторимо светлым взглядом. За то, что так легко летит мой стих, Когда я чувствую, что ты со мною рядом.

Женщина на маяке

Старый муж рыбачьи чинит сети. Над короткой трубкой тень дымка. Розовой бывает на рассвете Круглая верхушка маяка. Гонит ветер моря запах пряный И тоскливых чаек голоса. В утреннем серебряном тумане Облака плывут и паруса. Дни уходят, как рыбачьи шхуны, Утопают, тихие, в годах. По ночам холодным и безлунным Громче и страшней шумит вода. В ясный день, развешивая сети С мужем молчаливым и седым, Ждешь, когда закатный час отметит В небе одинокий четкий дым. Встрепенется ветер в черных косах, Полоснет прохладой знойность щек! С гладкого и мокрого утеса Горизонт по новому широк. Меньше птицы, незаметней пены, В небосклон уходит пароход. Пропоют веселые сирены Песню дальних необъятных вод. Вот и эта песня отзвучала, Угасает в небе бирюза. Может быть, что кто-то за штурвалом Поднимает в этот миг глаза… Может быть: лицо его знакомо, А глаза… глаза светлее звезд… Тянется бледнеющим изломом В облака ползущий дымный хвое И опять, как было: камни, море… Голос мужа и ворчлив, и груб. А закатный ветер странно горек У сухих полураскрытых губ. Ниже неба радужная скатерть, Холоднее полосы песка… Розовой бывает на закате Круглая верхушка маяка.

В ПАРКЕ

На лицах солнечные капли. Топорщит ветер платья складки. Вот дети — розовые цапли — Кричат призывно на площадке. Здесь каждый лист кому-то нужен. Трава расчесана опрятно. Сквозь петли изумрудных кружев Всплывают жгучей сини пятна. По оседающим уступам Жасмин свои рассыпал звезды. Влюбленно мне целует губы Крылатый, восхищенный воздух. От поцелуя захмелею, Забуду явь, про птичье пенье: По желтой пробегу аллее Нарвать дурманящей сирени. И по траве, нежнее плюша, Кружась в бездумной жажде странствий. Плесну горящей песней душу В бездонность синего пространства! Нет, я молчу. Сжимаю руки. Иду с людьми степенно рядом, И старый сторож, полный скуки, Глядит мне вслед унылым взглядом.

«Дни опадают с жарким цветом лип…»

Дни опадают с жарким цветом лип, И все нежнее синие пустыни. Под шелест ржи, под легкий птичий скрип Вдыхаю запах ветра и полыни. В тишайший этот вечер я тиха, И мысли ширятся полей и неба тише, Как будто самого звенящего стиха Сегодня я мелодию услышу. Под пенье телеграфных проводов, — Нежнейшую из самых нежных музык — Я с человеческих срываю слов Земные и томительные узы. И в этот вечер память о тебе Как тающих шагов невнятный шорох. Как эта стая белых лебедей На синих опрокинутых озерах.

Дальние плавания I

Томится в стеклах тишина Предчувствием обманным марта, А небо в четкости окна — Географическая карта. Вот телефонных проводов Легко легли меридианы От розовых материков По голубому океану. Яснее дни, и хорошо, Что мысли в них, как льдины тают. Я тоненьким карандашом Путь невозможный начертаю; Чтоб с самой маленькой земли Следить и жадно и ревниво. Как тонут птицы-корабли В несуществующих заливах. (Прага, 1931 «Меч». 15.IX.1935)

(Дальние плавания II)

От солнца чище и светлей Витрина и звезда над нею. Корабль на матовом стекле Уходит в Новую Гвинею. Здесь душит дымная тоска, Вскрик паровоза в час прощанья. А за стеклом кричит плакат Невероятных стран названья. Штрихом не для меня маршрут На карте пестрой обозначен. А дни прошли, и дни пройдут, И даже я о них не плачу. Напрасно апельсинный сок Разбрызгивают в небе зори, Ведь настоящий мир далек, Как это кукольное море. Но чую, знаю: ветер слаб, Прохладней даль, земля синее, И мой игрушечный корабль Уходит в Новую Гвинею. (Прага, 1931 «Меч». 31.X.1935)

БОЛЕЗНЬ

В многотысячный раз апрелем Голубая бредит земля. Подплывает к зыбкой постели Тишина, как тень корабля. «Тридцать девять». Голос — валторна. В тонкой трубке вздыбилась ртуть. Над домами пустой и черный И почти океанский путь. И встаем мы с шатких постелей. Из больничных палат бежим; Мы сегодня больны апрелем, Мы сегодня здоровы им. Мы поем, мы поем все громче, Лунный пар сметает следы, И невидимый режет кормчий Облаков полярные льды. Белой палубы доски хрупки И прохладны для жарких ног; Вот, мы видим, спускают шлюпки Андромеда и Козерог. Но с последним безумным креном Прерывают бег корабли. Это фабрик гулких сирены, Задыхаясь, зовут с земли. И небесную глубь взбивая, Паруса, как крылья, сложив, Корабли утопают стаей, На крутой натолкнувшись риф. И мы падаем, мы слабеем, Не удержит топкая жердь, Умирают тоже в апреле, И мы знаем, что это — смерть. (Прага, 7.4.1932 «Последние новости». 12.1.1933)