Мне о Вас говорили, и хорошо говорили, и я хоть отдалённое, но имею представление о Вас.

Мой Вам совет: как только вступите в Союз писателей, добивайтесь, чтоб Вас приняли на Высшие литературные курсы. Сами по себе курсы — благо, но всяком случае, для меня они были таковыми — я поступил на них в 37 лет. Но ещё большее благо — два года прожить в Москве, пообщаться с товарищами по труду (если в меру пить водку, время для обучения остаётся) и прикоснуться к сокровищам отечественной и мировой культуры. За два года я посмотрел около шестидесяти спектаклей, посетил все постоянные выставки, приучил себя к серьёзной музыке и т. д., и т. п. Это всё необходимо как воздух в нашей проклятой и прекрасной работе. А семинары и совещания ничего не дают — это вселюдная толчея, головокруженье от похвал и не более, причём чаще всего похвал и комплиментов безответственных, ни к чему людей, их выболтавших, не обязывающих.

Не обижайтесь на меня, что я вроде бы вмешиваюсь в Ваши дела и жизнь. Но мне так хочется, чтоб Вы сократили путь «к себе», ибо сам всего добивался в одиночестве, лишь в зрелом возрасте начав осознавать себя и лишь на курсах приобретя настоящих, требовательных друзей.

Если почему-либо Вам доведётся быть у нас, в Красноярске, найдите меня. и словами да кулаками я яснее и скорее Вам всё докажу.

А пока — я сердцем с Вами в тайге. Суток бы трое-четверо посидел в Вашей избушке, дыму понюхал, на тайгу насмотрелся, может, и побродил бы маленько. В октябре нынче побывал на кордоне у племянника, на Мане реке — такие счастливые дни были, да всего лишь три дня, а потом надо было опять уезжать, погружаться в текучку, такой уж у меня характер — не могу без людей и без дел, часто необязательных, жить и быть.

Ну, бывайте здоровы! Пусть охотничий сезон принесёт удачу! Пусть Вам хорошо пишется и вольно дышится. С Новым годом! Мира Вам и нам. Новых замыслов и новых книг! Кланяюсь. Ваш В. Астафьев

Декабрь 1982 г.

(М.А.Ульянову)

Дорогой Михаил Александрович!

Вот и еще один год жизни минул, ещё один кусочек жизни откололся от нас и булькнул в бездну времени. Поклонимся ему вослед поблагодарим за то, что он был мирным, а более ни помянуть, ни поблагодарить его не за что: всё та же суета, демагогия, ложь, время, выродившееся в безвременье, нация, на глазах распадающаяся, как больная брюшина, давно, в молодости ещё поражённая болезнью рабства, униженности и ко всему покорности, что делается вокруг. Да и нет её уже, нации-то, — что-то полурастворённое ассимиляциями, нация, не восстановившая себя не только количественно после войны, но и стыдящаяся самой себя. Да и есть чего стыдиться. Табуном скотским сделались: табунно пьют, табунно случаются, табунно идут, куда ведут. В Сибири это хохлы — их, голубчиков, исподволь накопилось в стране больше, чем русских — 50 млн на Украине и 30 — в глуби того, что звалось Россией и Сибирью, а теперь незаметно переименовано в Нечерноземье и Кацапию.

Видел Вас издалека на юбилейном пленуме, но вокруг Вас толпились люди и мелькали блицы фотоаппаратов, и я не подошёл — мой единственный зрячий глаз плохо переносит мельканье блицев. Но все блицы померкли, когда начались речи с юбилейной трибуны. Конечно, наивно было бы ждать в такой день на такой трибуне какие-то откровения, в основном талдычат всё то же, что и тридцать, и сорок лет назад...

Выдержал я лишь до Муслима Магомаева — пусть бы он да Биешу больше пели. Ушёл я в гостиницу, и там мы с хорошими людьми хорошо попили и чайку, и кофейку, и коньячку. С тем я и поехал в Вологду за дочерью и внуком. Привёз их сюда. Дочь где-то сразу после Нового года будет рожать нам второго внука, внучку ли. А муж в бегах. Они, мужья-то, сейчас передовые, не то что мы, отсталые — заведём, бывало, детей и сами их воспитываем, растим. кормим, теперь этим государство вроде должно заниматься: нужны ему рабочие и солдаты — корми! Ну, а в нашем варианте — дед и бабка пока живы, будут нести семейное бремя (слово-то какое точное!). Зять мне как-то сказал бодренько: «Как вы, папа, живёте — живут единицы, как я живу — живут миллионы». А ведь рабочий, дорожник, и гляди, как политицки подкован! Не зря боролись за всеобщее образование, и они. образованные, хотят вольно пить, валяться в медвытрезвителях, поднимать кулаки на жену за то, что она его мужа, кормит, поит и ублажает.

Такой свободы ещё свет не видывал! Вот это демократия! Для лжецов! Для лодырей и пьяниц. Позабавлялись в своё время наши духовные наставники пустыми словами и жестокими мерами воздействия, не задумываясь, что из этого получится, произрастёт. И произрос законченный трус да тунеядец в невиданном масштабе! А как теперь всё это исправлять и что делать — никто не знает.

Посмотрел я «Частную жизнь», но как-то в неподходящий момент, что ли. Случилось так, что эту «Частную жизнь» я смотрел после «Амаркорда» Феллини, и такой пресной, вываренной показалась мне эта самая «жизнь» после разудалого, хулиганского и воистину гениального итальянца.

Первый раз Вас видел в неестественном каком-то гриме, в замедленном действии, в пригашенном темпераменте, словно вожжи сзади Вас были и ими поворачивали Вас то влево, то вправо, даже паузы, возможно, и хорошо сыгранные, за что Вас и хвалят, мне тоже казались неестественными. Вполне может быть, виноват тут и «Ричард», который дважды подряд был у нас показан по телевидению. И, кстати, «Ричард» по телевизору показался мне даже лучше, чем в театре, — в театре я видел спектакль, сидя далеко, и не видел «крупных планов». Но всё же более всего мне ближе бывший солдат из «Последнего побега» — вот где всё гуманно, всё естественно и до крайности неистово! То была ваша роль!

Ну-с, с Новым годом! Поскольку люди вы занятые, в книжке, посылаемой Вам, я пометил, что надобно прочесть. Остальное — по желанию и вразброс — под настроение читать. Книга выходила с большими осложнениями, так что новую мою вещь уж никто и печатать не хочет. Лежит в столе. Обнимаю. Целую. Общий всем поклон. Ваш Виктор Астафьев

1983 год

23 января 1983 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Ирина подарила нам внучку. Далось это тяжело, с нервотрепкой и прочими последствиями. Более месяца, а если считать заезд в Вологду, привыканье в Красноярске и прочее, и прочее, то месяца полтора я не мог ни писать, ни думать. А потом тоже разболелся, валялся в соплях гриппозных. Где-то простудился. Зима-то у нас, в общем, милостива, слякоти нет, но перепады большие — вчера было ночью минус 26, а днём минус 1—3.

Завтра Ирину привезут домой. Она тут побудет какое-то время, и как окрепнет, так их мать и проводит в Вологду. А я 28-го уйду в профилакторий и возьмусь за роман о войне. Приходили тут майоры из «Красной звезды» и, каясь за прошлые «недоразумения», просили у меня кусок ко дню Красной армии в газету. Я им, конечно, говорил, что к датам не подхожу, но они вынудили меня посмотреть черновик второй части романа, года три уж валяющегося в столе, и я увидел вполне серьёзную зрелую прозу в очень железно И твёрдо построенной книге, где, в отличие от современного романа, ни путаницы, ни тупиков и материал ещё жив в памяти. Так решил я смутную-то вещь отложить и взяться за главное, ибо услышал тут мудрое изречение Курчатова, что можно всю жизнь растащить на дела второстепенные и что надо, как он, всегда заниматься только главным делом. Для него этим главным были атомная и водородная бомбы, оставленные нам на добрую память, и как мы главное дело его поборем нашим главным — не знаю, но явные сдвиги есть.